Так чего же ты мелешь? — Облом ощерился.
Страны больше нет, соответственно, и подписка — тю-тю, — ответил Рубанок и зачем-то подмигнул Облому.
Птицелов прочистил горло и высказал свое мнение:
Рубанок правду говорит. Все так и было.
Облом не упустил возможности поддеть
Птицелова:
Слушай, а давно в ваших краях на адвокатов учат? До войны академию открыли или уже после? А может, во время?..
Я, Облом, академий не кончал. Просто я всегда знаю, когда правду говорят, а когда ложки гнут, — пояснил Птицелов простодушно.
По глазам, что ли?
Знаю, и все тут.
Ладно! — Облом быстро схватил правила игры. — Я домушник. Я родился в военном госпитале. Я знаю наизусть все три поэмы Отула Сладкоголосого. — Он поглядел с прищуром на Птицелова. — Где я тут правду пробренчал, а где ложки гнул?
Ложь, ложь, правда, — ответил Птицелов без раздумий.
Рубанок тихонько засмеялся. Сплюнул за борт, поднялся и пошел себе цигарку стрелять. За ним поплелся Фельдфебель. Облом присвистнул. Помрачнел лицом, заиграл желваками.
Признавайся, доходяга, с самого начала знал, что я не домушник?
Да, — ответил Птицелов.
Ну мутоша! Ну учудил! — прогундосил Облом под нос. — Опасный ты тип, как погляжу. Простак простаком на рыло, а на самом-то деле…
Дальше, доходяга! — орали охранники наперебой. — Читай дальше, массаракш, не то снова макнем!
Скользил по палубе луч прожектора. Позднее было уже время, но никто не спал. Мокрый, замерзший и злой до черных глаз Облом стоял на табуретке. Перед ним сидели полукругом свободные охранники, за охранниками расположились дэки. Кто-то дымил цигаркой, кто-то скреб ложкой по дну консервной банки, выбирая последние капли свиной подливы, кто-то хихикал, как заведенный. Облому не хотелось, чтоб его снова макали лысиной в активные воды Голубой Змеи, поэтому он декламировал, выпучив от усердия глаза:
Пускай накатит и ударит
Об узкий мыс зеленая волна,
Печально выбросит на камень
Труп чучуни-рыбака…
Кто-то запустил в чтеца пустой консервной банкой. Банка звонко щелкнула Облома по лбу.
— Не верю! — заревел начальник охраны. — С выражением, массаракш!..
Облом переступил с ноги на ногу, поежился. В мыслях он проклинал Отула Сладкоголосого за то, что тот написал три дурацкие поэмы. Одновременно он возносил хвалу Отулу, ведь тот написал всего три поэмы, а не одиннадцать, как, например, Цвег Ехидна.
Так лежит он дни и ночи,
Разлагаясь на брегу,
И слепые черви точат
Гнилую внутренность ему…
Облом сбился и с ненавистью поглядел на Птицелова — тот стоял вместе с мутантами чуть в стороне от основной группы дэков. «Хватило же ума не сболтнуть при доходягах, что я и Цвега Ехидну — наизусть! Кто же заложил? Фельдфебель?» Охранники и дэки загудели. С их мнением приходилось считаться.