— Ах, оставь, малыш, — простонала она, внезапно забыв, что давно уже обращалась к нему не иначе как «господин кюре» или «господин Филипп», и бессознательно говоря ему «ты» по старой памяти. — Оставь, говорю. Мы погибли, хороший мой!
— Что ты, не убивайся так, нянюшка, брось платки, одевайся и скорей выходи, мама ждет.
— Я никогда не увижу моих мальчиков, Филипп!
— Что ты, что ты, — твердил он, приглаживая растрепанные волосы старухи и водружая ей на голову черную соломенную шляпку.
— Ты помолишься хорошенько, чтоб Пресвятая Дева хранила моих деточек?
Он слегка прикоснулся губами к ее щеке:
— Да, да, обещаю. Пойдем же.
На лестнице им встретились шофер и консьерж, те поднимались за Периканом-старшим. Его до самой последней минуты не тревожили, оберегая от суматохи сборов. Огюст и санитар как раз одевали калеку. Старик не так давно перенес операцию. Поэтому носил особый бандаж. Чтобы ему не повредила ночная сырость, его заворачивали к тому же в широчайший, длиннейший фланелевый пояс, так что он походил на мумию. Огюст застегнул пуговицы на его старомодных ботинках, надел на старика тонкий свитер, затем пиджак. До сих пор Перикан-старший сидел неподвижно и молча позволял укутывать себя, словно старая деревянная кукла, но вдруг очнулся и подал голос:
— Шерстяной жилет мне!
— Вам будет жарко, сударь, — отозвался Огюст, не собираясь выполнять приказание.
Тогда хозяин вперил в него остекленелый взгляд бесцветных глаз и повторил чуть громче:
— Шерстяной жилет мне!
Его облачили в жилет. Потом в длинный плащ. Вокруг шеи дважды обернули теплый шарф и застегнули сзади английской булавкой. Усадив в инвалидное кресло, понесли вниз с пятого этажа. В лифт кресло не умещалось. Санитар, крепкий эльзасец с огненной шевелюрой, пятился по лестнице, с трудом удерживая тяжелую ношу на вытянутых руках. Огюст почтительно придерживал спинку кресла. Мужчины останавливались на каждой площадке, пот лил с них градом, а Перикан старший безмятежно озирал потолок, лишь его аккуратная бородка слегка подрагивала. Трудно было понять, что он думает об их внезапном отъезде. Между тем он осознавал происходящее гораздо лучше, чем предполагали окружающие. Он бормотал, пока его одевали:
— Ясная ночь, лунная ночь, я не удивлюсь, если…
Потом он впал в оцепенение и докончил фразу уже на лестнице:
— Я не удивлюсь, если по дороге мы угодим под бомбы!
— Ну что вы, господин Перикан! Придет же такое в голову! — возразил санитар заученным бодрым тоном.
Но глаза старика опять глядели бессмысленно и равнодушно. Наконец кресло выкатили на улицу. Перикана-старшего усадили в глубь машины, подальше от сквозняков. Невестка дрожащими от нетерпения руками укутала ему колени шотландским пледом, из длинной бахромы которого он любил плести косички.