Продолжая кивать, старик заговорил хриплым, дребезжащим голосом:
— А вы не обижайтесь на нее, сыночки, не обижайтесь... Больная она. Не в себе. Вот и кричит неизвестно почему... А мы все народ смирный, все налоги исправно платим, власть всем сердцем уважаем!.. А женщина больная, не обращайте на нее внимания...
— Что же с ней?— спросил я.— Может быть, ее надо показать врачу, в Боджнурд отправить?
— Зачем ей врач, сынок? Она, когда солдат не видит, то совсем почти здоровая, по хозяйству все делает... без солдат ее болезнь не берет... Спасибо, сыночки, не надо ей врача.
— А почему она так солдат боится?
— Обидели ее. Тут до вас войска проходили... Только у тех... штаны синие... Вот штанов синих она теперь особенно боится. Эх, эти штаны!..
— Это были гвардейцы из Тегерана, — сказал мне Аббас.
— Из Тегерана, сынки, из Тегерана, — подхватил старик, еще сильнее тряся головой. — Они самые, в синих штанах!.. Налетели среди белого дня с криком, свистом, стрельбой... Стали девок и молодых бабенок хватать, кто под руку подвернется. А у нее, у этой, значит женщины, сын был единственный, мужа-то лет десять назад сердар Моаззез-хан зарубил. Сын за мать заступился, а они, значит, его погубили... С тех пор и находит на нее... Но вы не думайте, она женщина смирная.
— И много ваших погибло? — играя желваками, спросил Аббас.
— Много, ох как много, дети мои! — вздохнул старик. — Как из села поедете, так по левую руку кладбище увидите. Все свежие могилки, значит, после того проклятого дня появились.
Аббас стеганул коня и поскакал через село по опустевшей улице. Мы поехали следом. Все молчали. Я видел, что рассказ старика взволновал солдат до глубины души, заставил задуматься.
На окраине села, на пригорке, огороженное низеньким дувалом раскинулось кладбище. Много поколений сельчан нашли здесь последний приют. Мы подъехали к Аббасу, который понуро сидел, на исхудавшем коне, и тоже остановились. Я насчитал много свежих холмиков. Над ними развевались на ветру разноцветные лоскутки, привязанные к воткнутым в землю веткам.
Никто не сказал ни слова. Только когда село скрылось из глаз, Аббас промолвил сквозь зубы:
— Отольются извергам горькие слезы народа!
Вечером, когда мы вернулись в казарму, дневальный сообщил, что меня спрашивал какой-то человек... с седыми усами... Обещал опять зайти. Я долго ломал голову, кто это здесь мог знать меня? Так ничего и не придумал. А человек тот действительно пришел. Меня вызвали, и я вышел за ворота, накинув шинель. Под фонарем стоял Пастур и улыбался...
— Откуда вы? — удивился и обрадовался я. Посмеиваясь, он ответил: