Рейнджеры перевезли Дьюана в Уэллстон.
Пока Дьюан находился в изгнании, сюда была подведена ветка железной дороги. Уэллстон вырос. Шумная толпа запрудила станцию, но сразу замолкла, когда Дьюана вынесли из вагона.
Целое море голов окружало его. Некоторые лица он помнил — школьные товарищи, друзья, старые соседи. Множество рук взметалось над толпой в приветственном жесте. Дьюана радостно встречал город, из которого он бежал много лет тому назад. Внутренняя скованность в нем сломалась. Такой прием почему-то причинял ему боль, одновременно оживляя его; и в его охладевшей душе, в усталом сознании произошли удивительные перемены. Взор его затуманился.
Потом был белый дом, его старый дом. Дьюан не мог поверить в реальность происходящего, хоть она была несомненной. Сердце его учащенно билось. Неужели прошло так много, много лет? Знакомое и вместе с тем чужое, все казалось странным образом увеличенным, как если бы он смотрел сквозь увеличительное стекло.
Товарищи-рейнджеры внесли его в дом, уложили в постель, взбили подушки и подложили их ему под голову. В доме царила мертвая тишина, хоть он и был полон народу. Взгляд Дьюана заметался в поисках открытой двери.
Кто-то вошел — высокая девушка в белом, с темными влажными глазами на бледном лице. Она вела под руку старую женщину, седую, со строгим лицом, грустную и печальную. Его мать! Она была очень слабой, однако двигалась прямо. Бледная, с неверной походкой, она тем не менее сохраняла достоинство.
Девушка в белом слабо вскрикнула и упала на колени у постели Дьюана. Его мать странным жестом развела руками:
— Кто этот человек? Мне не вернули моего мальчика! Этот человек — его отец! Где мой сын? Мой сын… о, мой сын!
Когда Дьюан окреп, ему доставляло удовольствие лежать у западного окна, наблюдать, как дядя Джим строгает свою палку, и прислушиваться к его болтовне. Старик совсем сдал за эти годы. Он рассказывал много интересных вещей о людях, которых Дьюан хорошо знал, — кто вырос, кто женился, кому повезло в жизни, а кому нет, кто уехал, а кто и умер. Но дядю Джима трудно было удержать от разговоров на тему о револьверах, драках, поединках, бандитах, преступниках. Похоже, он не в состоянии был сообразить, как упоминание об этих вещах больно отражается на Дьюане. Дядя Джим совсем впал в детство и очень гордился своим племянником. Он хотел знать все об изгнании Дьюана. И больше всего он любил беседовать о пулях, которые Дьюан носил в своем теле.
— Пять пуль, говоришь? — в сотый раз спрашивал он. — Пять во время этой последней схватки! Клянусь небом! А до этого в тебе было уже шесть?