Вскоре, я расправился со всеми орехами, передо мной лежала маленькая горстка маслянистых ядрышек! Со священным трепетом я осторожно положил орехи на высунутый язык и так же осторожно, подстраховывая рукой, препроводил их в рот под язык и, обильно смочив слюной, принялся пережевывать оставшимися зубами.
Кедровая шишка не просто дала мне пищу. Она дала мне надежду, согрела надеждой. И даже носки казались не такими сырыми.
Нельзя сказать, что весь оставшийся путь я прошел легко и непринужденно. Сначала я пытался петь, насколько пение можно было совместить с моими травмами. Перешагнув трехтысячный рубеж, я уже только подвывал. Четырехтысячник отметил потоком проклятий человека, провалившись по пояс в засыпанную снегом яму.
Уже начало смеркаться, когда я вышел к своей железной каморке. Если бы не кедровые семена, то мне бы оставалось лечь и помереть. Всё равно сил уже не было. Я был близок к изнеможению, истощению и обморожению. Я был зол, как волк. А что может быть страшнее голодного волка? Разве что голодный российский пенсионер, вышедший на большую дорогу…
Вместо допитого рома во фляжке даже не плескалась, а колыхалась снежно-водянистая каша, а карманы куртки были под завязку набиты шишками.
«В каждой шишке приблизительно по сто орехов. У меня в кармане пятнадцать шишек. Пятнадцать умножаем на сто и получаем около полторы тысячи орешков, — в уме подсчитал я, — прямо как в первом классе! Предположим, если каждый орех весит один грамм, то килограмм первоклассной пищи мне обеспечен. Надо поспешить и очистить себе на ужин орехов».
Весь вечер, пока хоть что-то было видно, я «орешничал» в своей конуре. Двадцать орешков — и в рот, еще двадцать, снова в рот. И вот так до темноты. Снег во фляге растаял окончательно, и теперь я был обеспечен водой. Чтобы хоть как-то согреть её, мне пришлось фляжку запихнуть под куртку, поближе к телу.
То ли я адаптировался к условиям своего существования, то ли действительно потеплело, но мне стало тепло и относительно хорошо. И это несмотря на усталость и травмы. Но скоро меня вновь начала мучить садистская зубная боль. Боль, сводящая с ума… Бог мой, ну и пытка!
И как долга осенняя сибирская ночь! Иной раз кажется, что она сама вечность. Вечность, наполненная кошмарами и стонами, руганью и молитвами.
Глава седьмая
ЧЕТВЕРТЫЕ СУТКИ ОТЧАЯНИЯ
…В кабине нет шофера, но троллейбус идет,
и мотор заржавел, но мы — едем вперёд…
В. Цой
Ночь выдалась ужасной. Несмотря на усталость, я долго не мог толком сомкнуть глаз. Стоило погрузиться в дремоту, как вдруг начинали ныть зубы. Нестерпимая боль электрическими разрядами бомбардировала мой измученный мозг. Помутившийся рассудок, казалось, кричал от боли, а я стонал, чтобы не слышать его криков. Только дважды мне все же удавалось провалиться в сон, но даже не заснуть, а скорее забыться.