За девять лет семейной жизни у нас был только один отпуск — мы ездили в Орегон, к моему брату. Стояли на скалистом берегу и смотрели, как накатывают валы. Холод, туман, и никого, кроме нас. Уже сгустились сумерки, и волны удерживали свет, как будто источник его был под водой. Заикающиеся вспышки предупреждали корабли об опасности. Я сказала Райли: вот что нам надо бы завести в Вайоминге — маяки. Он возразил: нет, лучше — стену вокруг всего штата, а на ней вышки с пулеметами.
Однажды Джозанна прокатила меня в грузовичке своего брата — тот уехал на несколько дней покупать какие-то запчасти или насосы. Это была настоящая берлога: парочка брелоков, висевших над передним сиденьем; цепочка; видавшая виды шляпа на полу; потрепанная куртка Кархарт; штук семь-восемь драных перчаток; собачья шерсть; пыль; пустые пивные банки; пистолет «30–60» у заднего окна; на сиденье, между нами, — клубок проволоки и веревок; куча нераспечатанных почтовых конвертов и еще «Руджер Блэкхоук» 44-го калибра, наполовину торчащий из кобуры. Честно говоря, я в этом грузовике сразу заскучала по дому. Сказала, что, похоже, ее брат вооружен до зубов, а Джозанна засмеялась и ответила, что «Блэкхоук» — ее, собственный, что она раньше держала его у себя в машине, в отделении для перчаток, а недавно пришлось вернуть пистолет в магазин из-за какой-то неполадки с компрессией, которую так и не смогли устранить, а на сиденье она его потом положила, чтобы не забыть взять, когда брат поедет обратно.
В тот год было модно завивать длинные волосы мелким бесом и носить распущенными: в этом облаке лица женщин казались узкими и особенно беззащитными. Волосы Палмы были неоново-оранжевые, а брови — выщипаны дугой. Глаза широко расставлены, под глазами круги, кожа как будто воспаленная. Она жила с дочкой — печальной девочкой лет десяти-одиннадцати, со скорбной мордашкой и прямыми каштановыми волосами, такими, какие были бы у самой Палмы, если бы она их оставила в покое.
У второй, Рут, был темный пушок над верхней губой, а летом из подмышек торчала жесткая щетина. Дважды в месяц она платила сорок пять долларов, чтобы вывести растительность на ногах. И смех у нее был могучий, прямо как у мужика.
Джозанна была мускулистой, как все деревенские женщины, и пыталась скрыть это под одеждой с кучей оборочек и узкими вырезами. Волосы у нее были соломенного цвета, грубые, жесткие, точно наэлектризованные. И еще от нее исходил какой-то прогорклый запах, это у них семейное: у ее брата он тоже был, мускусный и чуть кисловатый, и в грузовике у него так пахло. От Джозанны пахло не сильно, а от ее братца разило — лошадь свалить можно. Он был старый холостяк. Его прозвали Палка, Джозанна рассказывала, что как-то, когда ему было лет пять или даже меньше, он с важным видом вышел на кухню голый, продемонстрировав свою детскую эрекцию, а их старик так хохотал, что даже закашлялся, и сказал: «Ну и палка!» — и прозвище прилипло, да еще и принесло ему славу в округе. Стоит человеку услышать это имечко, как он уже не может удержаться, чтобы не посмотреть понятно куда, а Джозаннин братец только ухмылялся.