Фейерверк похвал завершала скупая информация: «Проживает в Москве; женат, двое детей».
Перед ним была вся его жизнь, ловко втиснутая в три с половиной столбца мелкого шрифта: персональная дорога на вершину, которая не требовала ни добавлений, ни поправок и готовилась занять свое место рядом с другими судьбами, еще более великими, чем его собственная, в многотомном своде советских достижений — вот оно, наивысшее свидетельство успеха.
В любое другое время эта заявка на бессмертие вызвала бы у Суханова чувство глубокого удовлетворения, сродни восхитительно мягкому теплу, которое растекается по жилам от рюмочки дорогого французского коньяка, и он не замедлил бы поспешить с этим к Нине, надеясь увидеть ее редкую улыбку. Но сегодня она была явно не в духе, и невозможность поделиться с нею своим триумфом существенно омрачала его приподнятое настроение. Кроме того, обвинение в забывчивости его задело, несмотря на его явную несправедливость. Спору нет, он плохо запоминал места, имена, лица, потому что был слишком занят, чтобы обращать внимание на шелуху обыденной жизни, отчего большинство людей навсегда оставались для него случайными обитателями неких туманных пространств, мимолетно соприкасавшихся с его собственным пространством: безымянные соседи, безликие прохожие, рекой обтекавшие на светофоре его автомобиль, студенты с пустыми глазами, которые перебрасывались записочками и чистили апельсины в больших лекционных аудиториях, где ему изредка приходилось вести торжественные заседания. Надо было также признать, что кое-какие обстоятельства он вычеркивал из памяти намеренно, так как не видел причины забивать себе голову фактами и событиями, давно утерявшими всякое значение. Однако у него не было сомнений, что все люди время от времени слегка редактируют свое прошлое, чтобы удержаться на плаву, и что память у него не хуже, чем у других, — ничего существенного он не забывал.
Взять хотя бы его биографию. Родился он в тысяча девятьсот двадцать девятом, более полувека назад, а до сих пор помнил некоторые детали того времени, когда было ему никак не больше двух лет от роду. Его самое раннее воспоминание, к примеру: засаленный серый ковер; босоногий ребенок вяло теребит облезлый ворс; за окном такое же серое небо. Вдруг сквозь облака прорывается неожиданный луч солнца и пронзает пыльную комнату, и в мире одновременно происходят два великих сдвига. Во-первых, я понимаю, что эта ступня с растопыренными пальцами — моя, что рука, рисующая круг на полу, тоже моя, наконец, что этот ребенок — я сам; а во-вторых — и почему-то это еще важнее, — ковер внезапно проявляет свой истинный цвет, и он вовсе не серый, он зеленый — такой глубокий, чистый, наизеленейший зеленый, неповторимый цвет моего счастья. Да, это я помню наиболее отчетливо: цвета, скользящие перемещения бликов, эфемерные сочетания света и тени; и когда я поднимаю лицо к окну, меня слепят солнечные зайчики, живые и теплые, и когда я закрываю глаза, то под веками ярко разбегаются сияющие красные кольца, а когда я вновь открываю глаза…