Он говорил все быстрее и быстрее, акцент становился все сильнее. Некоторые места даже трудно было разобрать.
— Мы жили в лесах, в штате Верхний Нью-Йорк. Жили вместе, как братья. Пели песни, строем ходили на работу. Военный дух, вот только города мы не разрушали, а строили. Для меня это лучшие дни в жизни — после войны. Все было в развалинах, а приходим мы, и вот они — новые кварталы. Новые здания. Мы отстроили весь деловой центр Нью-Йорка. Строили в Балтиморе. Теперь такая работа уже в прошлом. Теперь делами заправляют картели вроде «Крупп и сыновья». Но это — не наци, это обыкновенные замшелые европейцы, и дела у них пошли хуже. Понимаешь, хуже?! Нацисты вроде Роммеля или Тодта в тысячу раз лучше, чем эти промышленники вроде Круппа, чем банкиры, чем все эти пруссаки! В душегубки бы их всех, этих господ в жилетках!
«Однако, — подумала Джулиана, — эти господа в жилетках — они надолго. Навсегда. А твои идолы, Тодт да Роммель, они так — их пустили порезвиться, чтобы мусор расчистили, дороги построили, запустили заводы. Они тогда даже евреям жить позволяли, вот чудеса-то… ну, наверное, чтобы те на них работали. А потом — сорок девятый, и прости-прощай, Роммель, всего хорошего, Тодт…»
«Что ли, мне об этом не известно? — усмехнулась Джулиана. — Мне, что, об этом Фрэнк не рассказывал? Да что ты мне заливаешь про распрекрасную жизнь при наци, когда мой муж — еврей. Ну да, я знаю, что доктор Тодт был вежливейшим и лучшим из живших на Земле людей. Я знаю, что он хотел дать работу миллионам отчаявшихся полуголодных американцев. Мужчинам и женщинам, копошившимся после войны в развалинах. Честную, настоящую работу. Он хотел, чтобы у каждого — независимо от расы, независимо ни от чего — было приличное жилье, медицинское обслуживание, возможность отдохнуть. Он строитель был, а не философ… и он достигал своего. Очень часто достигал. Но…»
Внезапно она вздрогнула. Что-то ранее смутное, беспокоившее ее своей невысказываемостью, оформилось в мысль:
— Джо, а эта «Саранча», она же запрещена на Восточном Побережье…
Тот кивнул.
— Как же ты ее тогда читал? — Она не могла понять. — За это же расстреливают?
— Это зависит от того, кто ты такой. От цвета кожи. И от цвета повязки у тебя на рукаве.
Вот как. Ну разумеется. Славяне, пуэрториканцы — они наиболее ограничены в правах. В том, что могут читать, слушать, делать. Англосаксам легче, у них есть даже свои школы для детей, они имеют право ходить в библиотеки, в музеи и на концерты. Но даже им… «Саранча» не просто была отнесена в какой-то раздел доступности, она была всем запрещена.