— Но они, как и мы, в парме?
Он повернул ко мне голову. "Лет тридцать, — подумал я. — Не больше". Его голый череп отсвечивал красными сполохами костра, и почему-то сильно меня тревожил, не давал сосредоточиться.
"Куда они подевали свои волосы? Этот парень, не похож на инфицированного. Слабоумие только в парламентах заразно. Да и не слыхал я что-то о таких инфекциях, чтобы выпадали волосы…"
— Парма — это леса. Непроходимые леса от горизонта до горизонта, завалы, — пояснил незнакомец. — А мы на болоте. Здесь эта местность называется "согра".
— Согра? — ну, вот: Шеф блеснул эрудицией, а мне отдуваться! — Точно, мы в согре! Мы у костра в согре! Я — Отто. А ты?
Он крепко задумался, потом согласился:
— Верно, мы в согре.
— Кто в согре?
— Мы, — простодушно ответил он, глядя мимо костра.
— Как тебя зовут? — рискнул напрямик спросить я.
— Василий.
Не так уж он и плох. Только длинно это как-то.
— Я тебя Иваном буду называть. Всех русских "иванами" зовут. И ты будешь Иваном. Не возражаешь?
Василий молчал.
— Вот и славно. Чем занимаешься, Иван?
Он долго молчал. Но едва я потерял надежду на ответ, вдруг ответил:
— Кажется, я толмач Божьей милостью.
— "Кажется"? И что это значит?
— Думаю, что могу объясниться с кем угодно, независимо от языка…
— Переводчик? — уточнил я.
Он даже скривился. Очень хороший признак.
— Нет, — не согласился Василий. — Переводчик переводит с незнакомого языка на знакомый. А мне не нужно знать язык, я чувствую, что ты говоришь.
— Как же можно понять, о чём идёт речь, если не знаешь языка, на котором говорят? — и я перешёл на сложную смесь джукун с камбари, на этом наречии говорят в верховьях Ликвалы: — Когда Солнце взойдёт в твоей жизни в последний раз. Когда звёзды придут к тебе, чтобы проститься с тобой навсегда. Когда, закрыв глаза, у тебя не хватит сил, чтобы ещё раз их открыть, Ты вспомнишь своих женщин и горько пожалеешь…
Я скосил глаза на Василия. Он смотрел на меня и слушал так, как, наверное, будет слушать меломан с двадцатилетним стажем незнакомую песню "Битлз".
— … что никогда не сможешь больше их любить, — закончил он на том же наречии.
Он не просто понял! Он растягивал дифтонги так, будто это он, а не я, провёл в саванне Африки долгих четыре года. Это его, а не меня выхаживала чёрная до синевы, согнутая не годами — столетиями, престарелая т'Камала. Это ему до рассвета танцевала Наимбви, обучая языку самым приятным из всех возможных способов.
Я смотрел на него, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не перекреститься.
— Велики дела Твои, Господи, — вырвалось у меня.
Передо мной сидел гений.