- Я же говорил тебе, что мой отец - священник. Ты ведь знаешь, что православным священникам разрешается жениться? Я потому говорю, что французы всегда упускают это из виду и впадают в кому, когда слышат, что мой отец - священник. В любом случае я всегда… я начал учиться, когда еще маленьким мальчиком был. Ничего другого для меня никто не прочил.
- Хочешь сказать, у тебя не было выбора? Родители все за тебя решили?
- Вовсе нет. К примеру, никто из моих братьев не захотел пойти по стопам отца; у них не было склонности, или призвания, как хочешь назови. А у меня есть призвание.
- Твои родители все еще живы?
- Да, слава богу. - Он обернулся ко мне и улыбнулся. - И все еще женаты.
- А твои братья? Они тоже в Париже?
- Нет, я единственный беженец, я тут один.
- А где твоя семья живет? - продолжала я засыпать его вопросами.
- В Македонии. Это в Югославии.
- Значит, ты югослав?
- В какой-то степени. Моя мать - уроженка Болгарии, а отец - русский. Я родился в Софии, и там прошло мое детство, потом мы переехали в Белград. По документам я болгарский эмигрант, хотя Болгарию я с тридцать пятого года не видел. Родители мои в Югославии, и я сам сражался в югославской армии, то есть с четниками. И могу считать по-сербски.
Милош рассмеялся:
- Когда американцы выдумали термин «перемещенные лица», они, наверное, имели в виду меня. - В его словах не было ни капли злобы, как будто он сам до сих пор удивлялся подобному повороту событий. - У одного из моих братьев проявилась склонность к политике. Он был ярым антикоммунистом. Мой отец, который никогда не был фанатиком, поглядел на него однажды и сказал: «Иван, похоже, ты упускаешь из виду, что являешься продуктом Октябрьской революции». Иван вытаращил на него глаза: «Как это, батюшка?» Отец мой даже и не думал улыбаться, а продолжал так же серьезно смотреть на Ивана - он старший сын в семье. Через несколько секунд он расхохотался и заявил: «Если бы не революция, я бы сидел себе тихо-мирно в Петербурге, никогда бы в жизни в Болгарию не попал, и вас, четверых руссо-болгаро-сербов, и в помине бы не было!»
«Какие мы с ним разные, - подумала я, - и в то же время как он не похож на других славян». В те времена юные «перемещенные лица» не были редкостью. По большей части они мало чем выделялись среди прочих иностранных студентов, однако их отличали горячая, прямо-таки сжигающая любовь к своей родине, о которой другие и слыхом не слыхивали. Американцы вообще не понимали их тоски по отечеству. Не то чтобы я не любила Америку, Нью-Йорк или свою абстрактную Родную Землю. Любила, конечно. Но у поляков, чехов, венгров и сербов все было по-другому, на куда более высоком уровне. Мой патриотизм лишь отдаленно походил на их чувства. Я конечно же осознавала это различие, но мои симпатии по отношению к ним частенько вступали в конфликт с холодным внутренним голосом, который отвергал их дутый национализм.