— Ты будешь сегодня рисовать? — спросила Лора.
— Да, я собирался устроиться у фонтана и заработать несколько франков, рисуя туристов. А ты оставайся здесь.
— Как же я пропущу твой первый рабочий день? Нет уж, я буду стоять рядом и брать с них деньги, а на обед куплю тебе что-нибудь в кондитерской.
— А потом я займусь румяной, пухленькой натурщицей, которой гордился бы сам Рубенс. И с огромным удовольствием буду вырисовывать ямочки на твоих щеках.
Шон хотел ее рассмешить, и это ему удалось — Лора засмеялась и легла в постель рядом с ним. Он немного подвинулся, чтобы ей было удобней, и обнял ее. Слова любви уже готовы были сорваться с его губ, но он вовремя спохватился и только поцеловал ее в волосы, сказав:
— Ты завтра будешь позировать мне здесь? Я и вправду хочу сделать твой портрет.
— Конечно. Мне льстит твоя убежденность, что в нарисованном виде меня можно продать.
— Я скорее продам свою душу, чем расстанусь с твоим портретом.
Глядя на нее, Шон понял, что не может больше сдерживать себя. Он схватил ее за подбородок и поцеловал, пробуя на вкус розовую сладость ее губ. Она с готовностью отвечала на поцелуи, и это доставляло ему несказанное удовольствие. На какой-то чудесный промежуток времени он позабыл обо всем — осталось только желание овладеть ею. Но вдруг Лора начала сопротивляться, и ее протестующие возгласы прорвались сквозь пелену страсти. Шону пришлось отпустить ее — она колотила его в грудь. Почему она его остановила? В глубине души Шон знал ответ на этот вопрос. Она заботилась о нем — не о себе.
— Хорошо, — прошептал он. — Больше не буду.
У нее сразу поникли плечи, но Шон не понял, что она испытывает — облегчение или разочарование. Должно быть, и то и другое. Но так ли это важно? Он встал и уселся в кресле у окна.
— Спи, Лора. Я не буду тебе мешать.
Не сказав ни слова, она свернулась калачиком и закуталась в одеяло. Но ее слезы все еще жгли его душу огнем.
Прошло шесть недель. Каждое утро они с Шоном вставали на заре и шли в небольшое кафе «Дю Тартр», находившееся на той же улице, они встречались с друзьями и пили на завтрак кофе с круассанами. Потом возвращались в свою студию, и Шон занимался живописью. Анонимки больше не приходили, слежки, казалось, не было, и он радовался, что может хоть какое-то время не думать об угрозах и об убийстве Бомона.
Валентин, Лулу и Доминик заходили к ним, даже не стучась, а иногда приводили с собой знакомых — уважение к частной жизни было нетипичным для этих мест, и это еще больше укрепило Лору в решении избегать близости с мужем. Когда наступали сумерки, Шон убирал краски, приносил снизу воду, и они по очереди мылись за ширмой. Потом облачались в одежду, которая на Монмартре сходила за вечерний наряд, и шли в кабаре «Л'Элизе». И все было бы просто чудесно, если бы они не любили друг друга.