Она подслушивает мысли. Конечно. Надо думать осторожно. Женечка говорила, что всегда надо соблюдать осторожность, особенно если за тобой следят.
Он соблюдал. И не попался. Все попадались рано или поздно, а он – нет, потому что был осторожен. Воровал – да. Все воровали, просто по-разному. У них с Женечкой мечта была.
Жаль, что убить придется. Не мечту – Женечку. И хорошо, что мечта исполнилась. Женечка стала богатой и известной. Она должна умереть спокойно…
– Не должна, – сказала та, которая будет Илоной. – Послушай, тебе сейчас плохо. Тебе нужна помощь.
Только Илона способна помочь.
Он так скучает по ней… Он не знал про камеру… Он не хотел убивать…
– Платье. Ты должна надеть платье.
– Оно красивое. Я уже видела такое. На Анне. Ты знаешь Анну Кривошей? Тонина дочь?
Женечка не спрашивала разрешения. Она взяла платье без спроса. И камеру. А когда все случилось – испугалась. Глупая. Поздно бояться. Но камеру он вернул. Нельзя давать истину в руки бездарностей.
– Ты убил его, верно? Максима? Из-за камеры?
– Платье надень!
Она подчинилась. Переоделась. Встала там, где он сказал, и стояла, глядя в черный глаз камеры.
Хорошая. Ему жаль, что так. Но надо вернуть Илону.
И убить Женечку.
Зеркала собирали свет и перенаправляли его, разрисовывая платье солнечными узорами.
– Не двигайся, – попросил он.
Боялся – двинется назло. Испортит. Но она стояла. Ждала. А когда он завершил экспозицию, спросила:
– Теперь ты меня отпустишь?
– Еще немного. Сядь пока. И руки.
Наручники пригодились.
Его лаборатория разместилась на старом столе. Он застлал стол газетами и цветастой простыней.
– Дима, то, что ты делаешь, не имеет смысла…
Горелый дом горел трижды. Первый раз в семнадцатом, второй – в двадцать девятом, когда выкуривали бывшего хозяина, кулака и сволочь. Последний пожар случился в две тысячи пятом, то ли по умыслу, то ли по недосмотру. Пламя поточило зубы об отсыревшие стены да и отступило.
Наново дом поднимать не стали. Так и доживал он, почерневший от огня, будто от горя, с битыми окнами да наполовину просевшей крышей.
Дичал сад, распуская жадные руки малинника, и старый забор не сдерживал буйства зеленой жизни.
Артем через этот забор и пролез, оказавшись в своем собственном, не менее запущенном саду. И дом гляделся черно, страшно. Распахнутые настежь двери манили и пугали.
Только для страха не осталось места.
Да и не пошел Артем в дом. В гараж. К тайнику. К револьверу прадедову, хранимому бережно.
Руки кровили. И спина чувствовалась, как будто по обе стороны позвоночника протянули звонкие тросы и на них уже повесили кости, мышцы и прочую требуху. Тросам было тяжело, еще немного – и лопнут.