То ли возгласом, то ли неосторожным жестом я выдал себя, и она, застигнутая врасплох в летящем полушаге, вздрогнула, съежилась, перекрестив тонкие руки на груди, будто ей вдруг стало холодно. И тут она увидела меня, замершего в оцепенении у двери. Взгляды наши встретились, и мне сделалось жарко. Ее тонкие брови гневно сошлись к переносице, рука вспорхнула от плеча, словно прогоняя соглядатая с глаз долой, — что-то в этом жесте было трогательное и беспомощное, что я вышел из засады и тихо произнес: извини, я не нарочно, просто так получилось.
Она после недолгого раздумья кивнула: смотри, если хочешь, — и, встав в третью позицию, подняла голову, словно призывая ускользнувшую от нее мелодию, на губах ее возникла слабая улыбка, и вслед за этим она опять воспарила, окутавшись легким голубоватым газом концертного платьица. Темными дворами мы вместе возвращались до-; мой, долго стояли у дверей подъезда, и наконец я, отведя взгляд вбок, неумело поцеловал ее в щеку и почувствовал, как вспыхнула под моими губами ее гладкая кожа.
И сколько еще раз потом испытал я ощущение короткого, плавящего губы ожога — особенно часто на чердаке, куда мы, дети, забирались, чтобы укрыться от мира взрослых… Там стоял вязкий запах пыли, кошек, голубиного помета, ветхих тряпок, сырого кирпича и тронутых тленом стропил. Но до чего же было хорошо и уютно сидеть в потайном гнезде, устроенном со всей, тщательностью, на которую только были способны мы, дети, потихоньку стаскивавшие сюда с ближайших помоек все, что годилось в дело: пару рахитичных стульев; низкий столик, весь в бурых ожогах от раскаленных сковород или чайников; вытертые до блеска, набрякшие от пота диванные валики и прочее мебельное барахло, вплоть до почти слепого, с отслоившейся амальгамой зеркала, в которое любила подолгу глядеть девочка.
Потом взгляд ее скользил в направлении кирпичного куба, возраставшего из чердачного пола. Здесь, за вентиляционной трубой, имелась узкая ниша, темный зев которой тревожно чернел в кирпичной кладке. Назначение ниши оставалось неясным — до тех пор пока девочка не придумала ей применение.
Она любила секреты, и вот ей пришло в голову приспособить каменное дупло для обмена пылкими записками, — должно быть, это случилось в то время, когда мы проходили на уроке литературы повесть «Дубровский». Но это было потом, а пока мы просто целовались на нашем чердаке, вдали от чужих глаз — друг к другу руками не притрагиваясь, а лишь вытягивая шеи, пока губы не соединялись.
И до чего же славно бывало потом выбираться на волю через узкое окошко чердачного выхода, забранное решетчатыми ставнями, тонко насекавшими пыльный свет жаркого дня и отсылавшими эти ярко пламенеющие штрихи в серый от пыли чердачный сумрак… На воле теплый ветер до блеска полировал желтый от зноя воздух, жесть кровли питала ровным теплом распластанные на ней маленькие тела, и мы, дети, лежали, забросив руки за голову, смотрели в латунное от зноя небо. Окружающий мир напоминал о себе запахами тополя, пыльного асфальта и борща, поспевающего на одной из коммунальных кухонь. А девочка частенько пропадала куда-то, воспользовавшись моей дремой, ускользала, и я в испуге распахивал глаза, ослепленные солнцем, и тревожно радовался, обнаружив ее на самом краю крыши.