Мы сидим на скамье, неширокой и пепельно-серой,
крытой масляной краской, унылой и гладкой скамье.
Мы сидим на скамье, вросшей в сизые слякоти сквера,
а на спинке скамьи кто-то вырезал: «ЩАСТИЯ НЕТ НА ЗЕМЛЕ…»
В назидание ищущим женщинам, в поученье нашедшим мужчинам
на простой деревянной податливой спинке скамьи
кто-то вырезал грустное мотто – и, скорее всего, перочинным:
дескать, нет – и не надо, не пыжьтесь, родные мои!
А к ограде зеленой некий храм незаметно причалил,
колокольня – сквозняк – темный колокол без языка.
Православные маковки в пасмурном небе торчали,
как тугие пучки иудейского чеснока.
Я был очень взъерошенным, грустным, смешным и болтливым
(но и доли десятой того, что хотел, не сказал).
Я глядел в твои карие с зеленоватым отливом,
я глядел в нехорошие, в разобиженные глаза.
Я не мог, не умел, не хотел подчиниться осенним резонам,
и никто нас не видел, никто нас не слышал, никто…
Ты была со мной рядом – в мохнатом и демисезонном,
цвета листьев опавших, просторном и теплом пальто.
Дорогая, любимая, не истязай и не мучай,
да, я гадкий, я злюка – и всё же я меньшее зло:
счастья нет на земле – видишь, вот я какой невезучий,
и тебе в этой жизни едва ли, едва ли везло!
Я тебя не желал, не томил, не хотел, не тревожил,
а уж на сентименты был и вовсе отчаянно скуп…
Между прочим, ты знаешь – наши лица немножко похожи:
те же горькие складки в уголках покореженных губ.
Я люблю тебя грустной, и хмурой, и заплаканной, и усталой,
некрасивой, зареванной, жалкой – ежедневной, обычной, любой,
потому что ты стала тоской, потому что исканьем ты стала,
потому что ты стала любовью, потому что ты стала судьбой.
Может, это ошибка, ну просто сплошная оплошность,
и однако, однако – нам не в чем друг друга винить!
Жаль, что нет пушкаря, – вот под этой сентенцией пошлой
нам бы надо бы сняться и снимок навек сохранить.