Виконт вчера не стал говорить полковнику де Дюкетту о своей стычке с лейтенантом из двадцать седьмого и о спасении девушки из трактира, полагая, что ситуация к утру разрешится сама. Вот она и разрешилась, птичка выпорхнула на волю. Довольный своими способностями пророка, виконт надел сапоги, набросил на плечи сюртук и вышел во двор.
На широких листьях подорожника лежала крупная роса, небо уже посерело и с каждой минутой приобретало все более светлый оттенок. Сезар кивнул часовым, умылся у колодца, а затем, остановившись у шаткого заборчика, облокотился о него и посмотрел на море. Море лежало мерцающим покрывалом совсем недалеко, пахло солью, и легкий ветерок гнал над ним мелкие кучевые облачка. Казалось, они идут очень низко и задевают мачты грозных военных кораблей, окутанных предутренним туманом.
«Что я делаю тут? – спросил себя Сезар. – И надо ли мне здесь находиться?»
Ответа пока не было. Но дышалось здесь определенно лучше, чем в Париже, несмотря на резкий запах войны.
Сезар продел руки в рукава сюртука и возвратился в дом, чтобы написать Ивейн.
Утро выдалось чрезвычайно насыщенным.
Для начала полковник пригласил виконта к завтраку, за которым говорили о близкой атаке на Севастополь и успехе военной кампании, в котором никто не сомневался.
– Несмотря на бастионы, Севастополь уязвим, – разглагольствовал де Дюкетт, поглощая холодную говядину, щедро намазанную горчицей, – а русский флот давно пора потрепать как следует. Русские не сумеют защитить бухту. Мы возьмем Севастополь за неделю, может, две.
Виконт не был в том уверен, но промолчал: он, как человек новый, старался пока не участвовать в подобного рода разговорах, чтобы не прослыть выскочкой. Первый адъютант так и не думал возражать полковнику, только лишь поддакивал и в нужных местах кивал. Третий же участник трапезы, приглашенный по личной просьбе Сезара лейтенант Эдмон Шассе, и вовсе не поднимал глаз от тарелки.
Едва увидев этого человека, виконт понял скептицизм де Дюкетта: и вправду, вряд ли тип, подобный Шассе, способен на хладнокровное убийство. То был субтильный мужчина лет сорока, словно бы навеки придавленный мировым чувством вины; ходил он как-то боком, смотрел в основном в пол и ни особой статью, ни командирским голосом не отличался. Тем не менее имелось в лейтенанте что-то, заставлявшее сохранять за ним должность офицера; возможно, под невзрачной оболочкой крылось сердце воина, и Сезар, хотя и поставивший мысленно Шассе в конец своего воображаемого списка подозреваемых, совсем его со счетов не списал. Вдруг иногда этот тип впадает в священную ярость и, себя не помня, крушит все вокруг. Но даже если так, потом Шассе застали бы растерянно всхлипывающим над истыканным ножом трупом де Эмона. В общем, особого внимания Сезара лейтенант не привлек.