Решил вернуться домой только тогда, когда понял, что силы стали возвращаться. Устроился такелажником. «Я понимал, что мне нужно продолжать образование, – рассказывал Шемякин, – а его можно было получить только у старых мастеров. Для этого необходимо копировать, изучать их технологию, а в то время это стоило очень дорого. Три рубля в час…»
А его зарплата равнялась 28 рублям 50 копейкам в месяц. Такелажник Шемякин таскал тяжести, выгребал помои, убирал мусор, снег, холмы осенних листьев, колол лед, разгружал урны… Но где? В Эрмитаже! И на законных основаниях считался его сотрудником, которым позволялось копировать уникальные полотна бесплатно. Вся их бригада чернорабочих целиком состояла из непризнанных художников и поэтов, которые в свободное время писали. «Мои университеты продолжались пять лет, – вспоминал Шемякин, – отдышусь после работы, сниму грязный халат, вымою руки, возьму холст и до самого закрытия Эрмитажа копирую старых голландцев, Пуссена и Делакруа». Именно там Шемякину посчастливилось узнать всего Павла Филонова, которого он стал считать своим главным учителем, ощущая его присутствие в самом себе, в своих жилах и костях.
Разумеется, молодой художник не ограничивался исключительно копированием картин мастеров. Усвоенные приемы он старался использовать в собственных работах. Он и не подозревал, что его первые опыты могут кого-то интересовать. Потому был ошарашен, когда сотрудники журнала «Звезда» предложили ему организовать выставку у них в редакции. Это была первая в его жизни (если не считать той, в психушке) экспозиция. Журнал пользовался популярностью, сама редакция была чем-то вроде клуба, здесь постоянно бывали творческие люди – писатели, актеры, художники, ученые. Завязывались интересные знакомства, имя Шемякина запоминалось. Известный актер Игорь Дмитриев говорил, что уже тогда чувствовал дистанцию с Михаилом, какую неизбежно ощущаешь, общаясь с гением. «Между нами, почти одногодками, сложились отношения отца и сына. Причем я чувствовал себя сыном и смотрел на него снизу вверх. Его талант, эрудиция, запросы, презрение к сильным мира сего меня восхищали…»
Одним из первых петербуржцев, кто стал собирать работы молодого художника, был старый профессор, один из участников создания атомной бомбы, физик-ядерщик Перфилов. Как-то он заказал Шемякину свой портрет.
«Я не писал портретов по заказу, – рассказывал Михаил. – Мне просто никто не заказывал. Сказал ему, что пишу, как вижу и как умею… Я тогда находился под большим влиянием моего любимого художника Сутина и написал профессора узнаваемо, но с громадными свиными ушами. Перфилов не возражал, считал: раз Шемякин так написал, значит, так и нужно. Портрет долго висел в его кабинете. Но однажды я пришел к нему с очередной работой, которую он собирался купить, – он отозвал меня в свой кабинет и тихо сказал: «Миша, у меня к вам просьба – если, конечно, это невыполнимо, то забудем о ней. Проблема в том, что у меня бывает очень много иностранцев, и моя жена… она увлечена искусством по-своему, но она просто плачет: «Нельзя ли хоть как-то свиные уши подправить?» У меня тогда совсем не было денег, и я предложил по пятерке за ухо – и уши будут подрезаны. Пришел к нему с красками и уши свиные превратил в человеческие…»