Когда в парижском издательстве «ИМКА-пресс» вышли сборники записей песен русских бардов, Володя мне сказал: «А ты знаешь, давай повторим все, что я написал, но восстановим уже в другой редакции». Он уже сам чувствовал, что душа его окрепла, голос окреп, окрепло даже понятие своего собственного творчества. И он начинал петь, и как-то по-новому все исполнял! Это уже была рука мастера… Вот, например, такая песня, как «Течет речка». Говорит: «Много раз ее исполнял, но сейчас хочется ее снова записать и исполнить так, как я ее на сегодняшний день понимаю!»
Был такой странный-странный вечер. Шемякину он чем-то напоминал родной Петербург. Лето, август, французы разъехались, какая-то сладко-щемящая грусть разлита по всему Парижу. В тот вечер во время записи присутствовала одна девчонка. Корни у нее из России, а Высоцкий был для нее – бог. И он запел эту «Реченьку», потому что где-то там в ней звучала тема любви и много другого, недовысказанного. От девчонки буквально ничего не осталось, а Владимир сказал: «Ну, сейчас нужно выпить!»
После этой песни он уже ничего не мог петь – с него пот валил градом, он весь выложился в этой песне, которая ему не принадлежала как автору! Шемякин по этому поводу заметил: «Встречаются такие мастера, которые с удовольствием копируют другого мастера, отдают работе всю свою душу и создают абсолютно что-то новое. Так Делакруа копировал Рубенса и создавал вещи, может быть, иногда даже превосходящие этого великолепного мастера. Вот так и Володя из простой песни сделал совершенный шедевр.
И это не алкоголизм или любовь к водке, а просто настолько отдал себя человек и настолько все кипело внутри, что необходимо было расслабиться, иначе – сойдешь с ума…»
Записывали они не только старые, но и совершенно новые песни, с пылу с жару. В студию приходил Высоцкий, прямо на мольберте раскладывал свои странички и пел. Профессиональные музыканты, слушая эти записи, все потом допрашивали Шемякина: а что там за шорохи все время? Высоцкий же просто, не помня текста, пел с листа. И сегодня эти домашние шемякинские записи столь же бесценны, как, скажем, рукописи классиков, бережно сохраняемые в литературных архивах.
Марина Влади называла Михаила Шемякина мрачным и молчаливым принцем с флорентийским лицом, «таким худым, что оно и в фас напоминает профиль». Многочасовые, а главное – бесконтрольные побеги мужа из парижского предместья Мезон-Лаффит в дом Шемякина ей решительно не нравились. Она раздражалась, надувала губы, в сердцах без конца трезвонила по телефону, иногда приезжала в студию.