…Мне кажется, спектакль не может быть, не получится, если не будет конфликта. Какого – не знаю. Потому что, если не будет конфликта, будет самое остроумное, мне нравится эта ошибка, этот контрапункт, – Гамлет и вагоны… Это странническая Русь и высоты духа, но при всем при том самое остроумное. И гениальное даже решение какой-то конструкции… Если не будет внутри конфликта с человеком, с которым, скажем, Володя вышел в путь, а потом у него появился собственный Сальери, который продал себя, не нашел себя…
И последнее. Не забыть бы одну черту: он всегда придуривался – якобы юродивость, но это была форма существования, форма провоцирования вас на что-то. И всегда была самоирония. Вот без этого, без того, как он отнесся к этой статье – не обиделся, не полез в бутылку, – обязательно в этом спектакле должна быть и самонасмешка, что придает просто пульсацию какую-то жизни…
«Но остались ни с чем егеря!» Для меня в ней главное, главнейшее, что сумел Высоцкий: оставить ни с чем тех, кто загонял его в зону, оцепленную флажками; тех, кто придумал для него законы и требовал их исполнения… Человек, в конце концов, иногда и жертвует своей жизнью для других…»
Тогда, в 1981–82-х годах, спектакли памяти Высоцкого были разрешены лишь как «вечера для своих» – ко дню рождения и дню смерти. 25 января 1982 года Юрий Петрович Любимов дарил гостям первый, еще пахнуший типографской краской, сборник стихов Владимира Высоцкого «Нерв». Заодно рассказывал, что уже «спёрли контейнер с Володиными книгами». Карякин тут же реагировал: «Может, это даже хорошо… Я по-хорошему завидую Владимиру и в этом…»
Во второй половине 80-х, с провозглашением перестройки, Карякин стал ее глашатаем и «прорабом». Его публицистикой – «Ждановская жидкость», «Стоит ли наступать на грабли?» – зачитывались взахлеб. А сам автор неожиданно для самого себя ринулся в активную политику. Когда Карякин говорил о том, что главным ориентиром «явления «Высоцкий» была абсолютная степень искреннего доверия к нему людей, он знал, что доверие это было завоевано правдой: «…И эту правду, мужественную правду и о добром нашем, и о злом, но правду никогда не злобствующую, никогда не злорадную, всегда мужественную, обо всем, по всем диагоналям, вертикалям, горизонталям нашего общества, говорил Володя». А посему те же критерии в политике определил для себя. Хотя публично признавался: «Политик я по недоразумению, в политике я… как рыба на песке… Если достоевсковед или гойявед становится парламентарием, это прежде всего говорит об уровне нашего парламентаризма…»