Вера проснулась, увидела розы, снова зажмурилась и открыла глаза: — Почему хороший сон никогда не возвращается? Почему вообще от меня уходит все самое дорогое? — насторожившись, она прислушалась к звукам на кухне, резко села и позвала: — Машка?! Машуля!
Появилась не Маша. Подвязанный полотенцем, из кухни вышел Глеб:
— А не отведать ли нам горячего борщеца, хозяйка? — он сел у ее ног и взмолился: — Ну не могу, не могу я тебя бросить! Не уйду, хоть убей. Убей, чтобы не мучился.
Вера положила руку на его голову, но вместо того, чтобы погладить больно накрутила на палец плотную русую прядь.
— И почему, ну почему ты все это придумал? Про Домбай и ту ночь в моей комнате?
— А ты? Ты же выдумала Анну и Мишеля, — он морщился от боли, но не пытался освободиться.
— Не выдумала — вспомнила. Вот — даже на рамке надпись про это. Про воспоминания, хранящиеся в глубинах памяти.
— Да не знаю я санскрита и не ведаю, что там написано! Ай! Больно же!
Вера оттолкнула его, отвернулась: — Господи! Все-все — ложь… Жизнь моя — глупая, запутанная, пошлая… И ты не Странник!
— Странник! Рыцарь, искавший тебя долго-долго. Я прожил жизнь Мишеля, я влюбился в Анну, я верный, преданный… И вообще — знаю нечто самое главное. Смотри… Глеб показал на коврик у ног.
— Ручная восточная работа, 19 век, — механически выдала характеристику Вера.
— Важно другое — мы видим здесь, на изнанке, жуткий хаос, переплетение цветных нитей, узлы — невнятную путаницу. А теперь раз- два- три! — Глеб перевернул ковер. — Дивный узор! И как немыслимо сложно переплетаются линии и цвета, образуя красоту и гармонию. Ты поняла? Это наша жизнь, но нам дано видеть только изнанку и мы часто плутаем в хаосе событий, задавая вопросы: «зачем, за что, к чему бы все это?» Лишь иногда уголок ковра заворачивается и мы видим, какой чудный узор скрывается на его главной, лицевой стороне. (вольная цитата из «Дара» Набокова — Л.Б.)
— Которая видна лишь Высшему наблюдателю.
— И нам! Эти истории — давняя и наша — переплетены, составляя единый узор. Чудесный, Вера, чудесный!
— Но ведь нашей истории не было! Ты все подслушал, выдумал, наврал…
— Не знаю… Теперь ничего не знаю… Нет знаю! Моя правда в том, что мне жизненно необходимо, чтобы твоя история стала моей. Твои воспоминания — моими. Твоя дочь — нашей.
— Но ведь так не бывает. Нельзя прожить жизнь заново.
— Я уже прожил ее. Прожил с тобой! Что хочешь делай, хоть убей, я буду думать, что был Домбай и твою натертую ботинком щиколотку поцеловал в метель я… Что Машка — моя дочь. А это… — он посмотрел на шрам запястья, — это никакое не признание любви к Б. Бордо, выжженное еще в школе. Это начало твоего имени.