— Плохое дело, матушка, вредительное. — Мотала Галина седой головой, обмотанной грязными цветными платками. — Вот ты раскрасавицей, видать, была, да не сумела силой своей воспользоваться. Потому что больше сердцем, чем умом жила. Тебя-то на волю скоро пустят, да с дитем этим много лиха хлебнешь. Ведь ребеночек-то у тебя меченый, для непростой доли предназначенный. Видишь, родинка под ключицей левой, словно зернышко? Годкам к шестнадцати ее всю, как маком, осыпет. Это сильный знак, редкий. Вот только поперек добра или зла — толком не знаю, как жизнь обернется. Запиши ты ее, матушка, Анастасией Ивановной, а как подрастет — в монастырь правь или к нашим, цыганам, пристрой. Только не тирань ее и воле ее ни в чем не перечь — не твоего ума дело… Живи, как живется, да слова мои помни…
Так и вышло — часто вспоминала Анна Тихоновна цыганские предсказания.
Жизнь у нее получилась нелегкая. Настеньке два года стукнуло, когда оказались они — двадцатидвухлетняя женщина с серым лицом арестантки и связанным в узелок жалким скарбом, и цепляющаяся за ее юбку кроха на воле. Пошли вниз по улице, дивясь на проносящиеся мимо экипажи, сытых барынек и бородатых лоточников в расчудесным товаром.
Обратно в прачечную Анюту не взяли, да и в других местах, увидав тюремное свидетельство, от работы отказывали. Пробовала она попрошайничать, у церкви за Христа ради с дитятей сидела и стала уже о дурном подумывать, как бы девочку к богатому дому подкинуть, а на себя руки наложить, да нашелся человек — немолодой бобыль, пьющий, строгий, по шорному делу большой мастер. Поселил Анну Тихоновну с дитем в каморке у себя над мастерской, чтоб при хозяйстве была и по дому всякую работу справляла.
Воспряла Анюта, сердцем отогрелась, не зная, каких угодников за счастье свое благодарить. Только вспыхнул в переулке пожар — пять домов выгорело, пока Анна на Привоз ходила. А среди них — шорная мастерская вместе со всем добром и уснувшим с похмелья хозяином.
Не узнала женщина своего двора — все в дыму и пламени, в суете и воплях. Пожарный насос цокает, воду качает, жандармы народ дубасят, чтобы в огонь не совались. А совсем отдельно у каменного дома. что на углу красовался витринами и вывеской «Кондитерская Лаберте» стоит девочка в исподней рубашонке и лузгает из ладошки семечки.
Бросилась Анна к дочери, обняла крепко-крепко, да все руками щупает — не верит, что цела и невредима из пожара вышла, и плачет во весь голос, убивается. Тут сердобольный приказчик из кондитерской выбежал, увел ее в комнаты, что рядом со складами располагались, на стул усадил и графин с водой вынес.