Морлинг выглядел потрясенным. Он отнял руки девушки от ее залитого слезами лица и, обескуражено качая головой, помог ей подняться на ноги.
— Mien Kind![1] — воскликнул дирижер. В его голосе слышались нежность и искренняя досада.
Он вынул из кармана пиджака носовой платок и принялся вытирать слезы с раскрасневшегося лица девушки. Аликс даже не пыталась сопротивляться, чувствуя себя уютно в теплых объятиях Морлинга.
— Ты не должна плакать, — произнес мужчина с неподдельным участием.
— А я и не плачу, — со всхлипом заверила Аликс. Дирижер грустно улыбнулся:
— Не расстраивайся из-за глупых слов на клочке бумаги. Я уверен, Нина не имела в виду ничего плохого, когда отсылала фотографию тебе.
— Да… я знаю. Вот только…
— Да?
— Надпись… так много значила для меня. Я думала, она имеет в виду… со всей ее любовью. Наверное, я просто дура. — Аликс удивлялась себе. Раскрывать душу перед едва знакомым человеком! И самое удивительное — великий дирижер терпеливо ее слушал. — Конечно, это глупо, но я считала, что все обожатели и поклонники мало значат для нее, ведь я… — Аликс умолкла, сообразив, насколько близко подошла к опасной теме. — Мне было приятно думать, что только я одна достойна всей ее любви…
Неловкое молчание затягивалось, и девушка пытливо взглянула на дирижера. Тот глядел прямо перед собой. Его тонкие аристократические губы скривились в грустной улыбке.
— Как странно, — наконец произнес Морлинг, — любящие Варони люди никак не могут довольствоваться меньшим, чем всей ее любовью.
Он сам влюблен в мою мать, озарило Аликс. Но через мгновение она засомневалась в справедливости своих выводов, так как собеседник продолжил весьма холодно:
— Вероятно, они инстинктивно понимают, насколько Нина легко раздаривает свою любовь.
Девушка не имела представления, как реагировать на подобный выпад, но ей не пришлось долго думать. Распахнулась дверь, и в комнату, как глоток весеннего воздуха, ворвалась Варони в нежно-зеленом платье, элегантно облегающем ее стройную фигуру. За дивой следовала преданная, всегда невозмутимая Прескотт с собольим манто в руках.
— Ты замерзнешь, на улице ветер, — заявил Морлинг. Он накинул манто на плечи Нины, не обращая внимания на шутливые протесты певицы.
— Прости, Дитер. Я знаю, что опоздала. Прими мои обычные извинения и великодушно даруй прощение.
Дирижер склонился и поцеловал протянутую руку.
— Ты прощена, — с апломбом произнес он. Нина одарила собеседника блистательной улыбкой, вполуха слушая приглушенный шепот Прескотт.
— Что это? Неужели я?.. Нет, конечно же нет. Какой навязчивый!