Исповедь Консула повергла меня в смятение, однако теперь я уже не сомневалась, что моя история, сделавшая из меня дитя песка и ветра, будет преследовать меня всю жизнь. Она и станет, по сути, моей жизнью, ибо ничего другого не остается. Все, что мне предстоит узнать впоследствии, так или иначе будет ее продолжением, одним из ее проявлений, прямым или косвенным.
Моя история и была моей тюрьмой, тот факт, что меня заперли в серую камеру за убийство человека, имел лишь второстепенное значение. Куда бы я ни пошла, тюрьма моя вечно будет со мной, я ношу ее, словно панцирь на спине. Я в ней жила, и мне не остается ничего другого, как вновь свыкнуться с ней. Вынужденное одиночество поможет мне разорвать одну за другой опутавшие меня нити превратной судьбы. Я была закрытым ящиком, брошенным в тесном запертом сарае. Меня охватило гнетущее оцепенение, ниспосланное издалека, из таких дальних далей, что я предчувствовала его неизбывность, то было испытание на долгие века вперед.
Покидая меня, Консул оставил сложенный вчетверо листок бумаги. Я развернула его. И увидела рисунок или, вернее, план какой-то дороги. Одна стрелка довольно нечетко показывала на юг, другая — на север. Посреди высилась пальма, а неподалеку от нее были нарисованы волны, которые изображали, видимо, птиц с распростертыми крыльями. На другой стороне листка было написано:
Только дружба, исполненная света, безраздельный дар души, лучезарный светоч, делает тело едва видимым. Дружба — это благодать; это моя религия, наше жизненное пространство; только дружба вернет Вашему телу душу, претерпевшую столько мучений. Следуйте велению Вашего сердца. Следуйте чувству, кипящему в Вашей крови.
Прощайте, друг мой!
После этого я сняла повязку с глаз и отказалась от своих блужданий в потемках. Теперь меня преследовала мысль о величайшем свете, который должен пролиться с небес, или о любви, которая будет так сильна, что сделает мое тело прозрачным, омоет его, вернет ему радость первооткрытия, наивного познания изначальной сути вещей. Эта мысль доводила меня до исступления. Она полностью завладела мною, и в конце концов образ Консула растворился, стал смутным, неуловимым. Я потеряла его следы. Я знала, что он в пути, может, на каком-то острове или даже под землей.
Тюремная жизнь казалась мне вполне естественной. Я стала забывать о свободе и не испытывала потребности в ней. Заключение не угнетало меня. Я с готовностью шла на сближение. Ко мне приходили женщины с письмами, просили писать вместо них. Я была счастлива оказать им услугу, принести пользу. Мне дали маленький столик, бумагу и ручки. Я стала доверенным лицом, советчицей. У меня появилось занятие, позволявшее переступить порог моей собственной тюрьмы и дававшее внутреннее удовлетворение. А ночи мои все более стали походить на переезд, на смену жилья; мало-помалу они избавлялись от своих сомнительных, а зачастую и чудовищных постояльцев. Всем персонажам, скопившимся в моем сознании за целую жизнь, было предложено покинуть помещение. Я без малейшего колебания изгоняла их. Стоило мне закрыть глаза, и я видела, как они, похожие на призраков, покидают вагоны поезда в непроглядном тумане, настроение у них было прескверное. Одни протестовали, другие грозили вернуться и отомстить за себя. Их удивила столь внезапная перемена в обращении и отсутствие всякого гостеприимства. Я заметила, что все они были какие-то покалеченные, полусонные, растерянные и едва волочили ноги. Был среди них даже один безногий, передвигавшийся с невероятной быстротой и награждавший мимоходом тумаками зазевавшихся. В общем-то они должны были бы остаться довольны, что покидают этот разваливающийся на ходу каркас. Ночи мои напоминали заброшенный вокзальный перрон. Выпадая из моих ночей, персонажи исчезали во тьме. Я слышала их стихающие шаги, затем воцарялась тишина, а иногда доносился звук падения.