— Да, но не до конца. Я хочу сказать, это вроде как рано оборвалось.
— Так уж получается. Воспоминания — вот что главное в жизни, Форрест. Когда больше ничего не останется, воспоминания будут значить всё.
— Но ты ведь не говоришь о том, что я… что мы с тобой не…
— Как знать. Но посмотри — перед тобой еще вся остальная жизнь. И я думаю, теперь все у тебя хорошо. Не знаю, как ты это сделаешь, но не попрощаешься ли ты за меня с моей мамой и малышом Форрестом — просто своим особым способом?
— Ну да, конечно, но…
— Я просто хочу, чтобы ты знал, что я тебя любила. А еще, Форрест, что ты очень славный.
— Эй, — говорю, но когда я поднимаю взгляд, там один только здоровенный буй качается во мгле. Ничего больше. И я погреб назад к берегу.
Тем вечером я вернулся на обрабатывающий завод. Почти все уже разошлись по домам, и я вроде как бродил там сам по себе. Чувствовал я себя малость одиноко. В нескольких конторах еще горел свет — люди работали допоздна, чтобы наши дела шли успешно.
На заводе была одна маленькая комнатушка, которая очень мне нравилась. В ней мы хранили наш жемчуг. Она была не больше платяного шкафа, но внутри, вместе с разными инструментами и всяким таким, мы держали ведро. Вернее, это работники держали ведро, и в этом ведре были жемчужины.
Не особо-то это были и жемчужины. Вот японские устрицы — те сплошь производят чудесный жемчуг. И все же довольно часто наши работники находили жемчужину-другую, обычно какой-то странной формы и уродливой окраски. Тем не менее к концу года накапливалось немало полезных жемчужин, чтобы получить за них достаточно наличных и устроить пивную вечеринку для рабочих бригад. А потому вот так мы и делали.
Когда я проходил мимо жемчужной комнатушки, я вдруг услышал, что оттуда доносятся какие-то странные звуки. Я открыл дверь, а там был сержант Кранц. Он сидел на табурете, и когда я взглянул на него под светом лампочки в двадцать ватт, то увидел, что глаза у него красные.
— Эй, сержант, что случилось? — спрашиваю.
— Ничего, — только и сказал он.
— Послушай, сержант Кранц. Я много лет тебя знаю. И раньше я никогда не видел, чтобы ты плакал.
— Ну да. И больше никогда не увидишь. А кроме того, я не плачу.
— Эх-ма. Короче, я здесь самый главный, и мое дело — знать, что не так с моими людьми.
— С каких это пор, Гамп, я стал «твоим человеком»? — говорит он.
— С того дня, как я с тобой познакомился, сержант. — И мы вроде как немного друг на друга поглазели, а потом я увидел, что большие слезы начинают бежать у него по щекам.
— Проклятье, Гамп, — говорит он, — пожалуй, я просто слишком стар для этого говна.