— Разумеется, герр комендант, разумеется...
— Эй, как тебя зовут, я позабыл?
— Яцек...
— Надо говорить: «Яцек, господин комендант»!
— Яцек, господин комендант.
— Умирать хочется?
— Не хочется.
— Надо говорить: «Не хочется, господин комендант»! А впрочем, все равно. «Грезы» Шумана знаешь?
— Знаю, господин комендант.
— Играй...
— Почему вы молчите? Герр комендант, почему вы молчите? Откройте глаза!
— О чем можно говорить после такой музыки? Божественная — иначе ее не назовешь!.. Что за дьявольская ирония: этим неполноценным существам бывают подвластны глубины нашего искусства — непостижимо! Ты почему застыл — как тебя? — Яцек, Ицик, Шмуцик?.. Марш отсюда!..
— Герр комендант, меня восхищает ваше преклонение перед классической музыкой!
— Но по-другому быть не может! Музыка — одно из сильнейших проявлений немецкого духа! Она нас очищает,она — вечное стремление к идеалу... Когда через месяц-два в нашем лагере будут, наконец, установлены газовые камеры и нам не придется более отправлять транспорты в Аушвиц (это несносно хлопотное занятие), оркестр будет играть что-нибудь возвышенное — те же «Грезы» Шумана или «Листок из альбома» Вагнера — у входа в камеру для очередной партии.
— Я знаю, герр комендант, мне муж говорил об этом. Я нахожу эту идею высокогуманной, не говоря уже о художественном эффекте... Кстати, а где мой муж, куда он исчез?
— Ваш муж никуда не исчез, милая фрау Раабе. Можно, я буду называть вас просто Элизабет? Так вот, очаровательная и соблазнительная Лиззи, ваш муж, штандартенфюрер Раабе, нажрался, как свинья, и я спрятал его от глаз генерал-фельдмаршала Хорста подальше, а именно — на складе униформы для заключенных. Сейчас снова начнется танцевальная музыка, но мы удалимся: я бы хотел, Лиззи, показать вам, как живет скромный солдат фюрера, оберштурмбанфюрер фон Шеель, а для вас просто Ульрих...
— Какой вы милый!
Директор оркестра с утра рассеян. Он ходит, уставясь в пол, на вопросы отвечает не мгновенно, как обычно, а немного помолчав, и иногда даже переспрашивает... Мне ясно: у него неприятности средней тяжести. При крупных он молчит, смотрит сквозь собеседника, беспрерывно что-то записывает крупным женским почерком и, улучив час-полтора, уезжает на велосипеде в горы. Мелкие же неприятности он переживает усмехаясь: он оживлен, разговорчив и вообще пребывает в хорошей форме.
— Что-то случилось? — как бы между прочим спросил я.
Лаурентис, бывалый оркестровый волк, оберегал шефа от плохих новостей и по своей инициативе никогда ими не делился.
Неприятность оказалась необычного свойства. Повод был забавным и даже анекдотичным.