Моя юность никуда не делась.
Я знаю, где ее отыскать. В Генуе, в доме с облупившимися ставнями, высокими потолками, холодными спальнями. Зато на кухне, пахнущей мылом, жар от горящей плиты, на тяжелой скатерти винные пятна, собака грызет кость, ее прогоняют, но она опять прибегает, потому что кости завалились под буфет. Висят связки чеснока и смуглые окорока. Стук женских каблучков по коридорам, веселые крики из сада, болтовня, недолговечная, как бумажные цветы, и вполне возможно, в тени большого дерева рядом с живой морской синевой растерянный добрый взгляд, сладостное присутствие Дарио Контадино.
— Моше? Его зовут Моше?
— Да, так его зовут. И представь себе, он ни бе ни ме по-французски. А знаешь, как он выучил первые французские песни? Со слуха. „Фонетически“, как говорит Кристина. Запоминал звуки, понимаешь? Но смысла не понимал. „Молитва“.
— Молитва и есть молитва, все понимают, что это такое, потому что это молитва. А почему ты мне… о таких вещах рассказываешь?
— О каких?
— От которых сжимается сердце. А когда у меня сжимается сердце, я переживаю. Зачем тебе это? Почему он назвался Майком Брантом?
— Не стану рассказывать, чтобы ты не переживала.
— Клянусь, я больше не буду! Честное слово, вот те крест!
— „Крест железный, крест солдат, если вру, отправлюсь в ад!“ А врала мама, ада-то нет.
— Расскажи, почему он стал Майком Брантом. Я тебя люблю ужасно. Как ты говоришь, его звали?
— Его звали Моше. Уменьшительное от Моисея.
— А почему?
— Потому что еврей.
— Понятно.
Если был в доме весомый довод, то именно такой. „Потому что еврей“. С помощью этого ключика мои родители постигали мир, открывали ящички, доставая ответы на вопросы по истории Франции, объясняли необходимость преклоняться перед Папой, пренебрегать теми, кто „без конца мусолит Вторую мировую войну, о который мы и так все знаем и слышали предостаточно…“. „Петен, — всегда повторял отец, раскладывая мертвых бабочек в пустых ящичках из-под фруктов, — был победителем под Верденом“. И еще: „Тогда никто ничего не знал“. И в самом деле, теперь, когда фильм досмотрен до конца, когда сведения у каждого под рукой, можно составить правильное мнение, а тогда действительно никто ничего не понимал, подобно евреям, которые садились в поезд семьями, ни о чем не подозревая.
— Что это ты там рассказываешь Кристине? Майк Брант — еврей? Интересно, какие журнальчики ты покупаешь? И на какие деньги?
— Так оно и есть, Майк Брант — еврей, родители у него погибли в Освенциме, и он всю жизнь страдал от депрессии.
— Теперь понятно, почему он покончил с собой. Христианин никогда бы такого не сделал.