Большинства наших преподавательниц, уверена, уже нет в живых. Если кто-то и жив, то дышит на ладан. Никто из них о нас и не вспоминал. Никто не мог назвать ни одной фамилии. Мы были безликой массой — розовой, синей, зеленой, коричневой, нескончаемой чередой нескладных подростков, сродни череде монотонных лет с каникулами, пенсионными накоплениями, усталостью, потертыми кожаными сумками, набитыми тяжелыми тетрадями, с бесполезным исправлением ошибок. Мы были поднятыми руками, опущенными головами, издевательским смешком, мстительными прозвищами, циркулями, выпадающими из готовален, острым запахом пота, которым пахли дни до глубокой осени, — словом, заведомым несовершенством, толпой нескладных, недовольных всем девственниц, еще не подозревающих, что могут стать красавицами.
В лицее Сезанн, тоже женском, по счастью, были классы высшей и прикладной математики, а в них — небольшая группа мальчиков, которые готовились стать инженерами, и вместе с ними несколько девочек, настолько погруженных в науку, что их не считали опасными. Умные головы. А мы — остальная масса. Непредсказуемые, легкомысленные, всегда тут как тут. На протяжении долгих лет женской школы знакомство с мальчиками ограничивалось друзьями старших братьев — если у кого-то они имелись, — соседями, в крайнем случае двоюродными братьями. Тем не менее малочисленность молодых людей в нашем окружении — не единственное объяснение сногсшибательного успеха Дарио. Не он один претендовал на роль кумира всех девчонок. Но тупое самодовольство остальных мальчишек сразу лишало их всякой привлекательности, они были предсказуемы и неуклюжи. Докладывали о своих завоеваниях, компенсируя насмешливыми отчетами собственные промахи. Для нас такие были неизбежной тренировкой, прививкой, аттестатом умелого пловца. О них мы никогда не мечтали. Из-за них не плакали. В лучшем случае нам льстило, что нас пригласил на прогулку мальчик постарше, будущий инженер атомного центра в Кадараше, элита Экс-ан-Прованса. Сейчас большинство из них хлопочет о свадьбе детей и ждет пенсии возле жен, горько досадующих, что давным-давно перестали быть женщинами, которых ждут.
Дарио запоминался сразу. В нем и в семнадцать лет светилось счастливое детство, озаряя его дивным светом. Он родился любимым. В отличие от математиков лицея Сезанн он двигался вперед бесцельно. Его мать с первого дня повторяла, что появление Дарио на земле — настоящее чудо. Но вовсе не потому, что речь шла о преждевременных родах или какой-то опасной болезни. Нет, потому что такой человек, как Дарио, — дар небес. И к нему так и нужно относиться, не ища обоснований и причин. Дарио был единственным юношей из Экс-ан-Прованса 70-х, кто тридцать лет спустя мог написать такое объявление, и оно не показалось нелепостью, не осталось без ответа. Дарио обладал изысканностью ценителей мгновений. Он не спешил. Смеялся от души и никогда не унывал. Без подоплеки философии, религии или просто житейской мудрости. Сам того не подозревая, он был воплощением лучшего в жизни. Жизнь набросала начерно немало сынков, братьев, кузенов, достаточно симпатичных, достаточно умных, вежливых и спортивных, старающихся осмыслить прочитанное и принести из школы оценки лучше, чем у соседа; а еще — скромных девочек, которые „выигрывают при близком знакомстве“, которые ждут сигнала, замужества или спортивного лагеря, чтобы показать, на что способны, отдать лучшее, что в них есть, всего за несколько лет, а потом угаснуть, сами того не заметив.