— Какая соседка? — изумился Петр Семенович.
— Вы должны знать. Девчонка, лет пятнадцати, которая красится так… вызывающе. Ну, Наташка…
— Наташка? — переспросил он. — Наташка?!! Господи, я еще не видел, чтобы человек так резко побледнел: в лице Петра Семеновича не осталось ни кровинки, губы его плотно сжались в щелочку и он как-то судорожно заглотил глоток воздуха.
— Вы знаете? Что с ней? — тревога словно вырвалась и захватила меня целиком. Сцена из сна — сарай, веревки и табурет стояли у меня перед глазами.
— Наташка… Снова… — едва ли не простонал он, потом схватился за кружку, отхлебнул воды и принялся вдруг рассказывать, после небольшой паузы биографию Наташки. Начал он издалека, с самых первых лет ее жизни. В детстве ребенком она была некрасивым, ее родителям все откровенно сочувствовали, а над самой Наташкой, конечно, ребята смеялись. И в школе тоже смеялись: была она для всех таким «шутом поневоле», каждое движение которого вызывает град насмешек, нередко злых и жестоких (Уж не отсюда ли ее философия? — мельком подумал я). Но после четырнадцати лет она вдруг подправилась, став неожиданно для всех звездой только что открывшейся дискотеки. Как? А очень просто. Она стала вызывающей — во всем, от способа красить лицо до полной раскованности в манерах. Она брала реванш за годы непризнания, но по-своему, почти по-детски. Стала курить, ругаться матом, дерзить учителям — и сверстники ее зауважали. Мало кто из них рискнул бы «плыть против течения», Наташке же в белых воронах было пе привыкать. Но тут на нее обрушился шквал с другой стороны — до сих пор не замечавшие ее учителя и прочие «взрослые» принялись ставить выскочку на место. Упрашивали, стыдили, угрожали. Наташка в ответ хихикала. Что ей, привыкшей к общей травле, могли сделать пахнущие нафталином нотации! А угрозы? Кого ей бояться, после того, как она прошла через ад общего презрения и унизительной жалости… Здесь Петр Семенович сделал паузу. То, что я узнал дальше было страшно. Я не верил, что такая мерзость могла произойти на самом деле, но…
Итак, со строптивой девчонкой хотели — просто жаждали расправиться, и вдруг она сама дала им в руки козырь, да еще какой! Кое-кто помнил, как однажды она вернулась домой только к утру с синяком под глазом, вся трясущаяся и испуганная. Расспросами от нее ничего не добились. А полтора месяца спустя районная акушерка сообщила в школу, что Наташка сделала аборт. Выслушав весть, директриса едва ли не радостно прошипела: «Доигралась наконец!» В тот же день вся «общественность» была мобилизована и проинструктирована на дальнейшие действия. Когда Наташка, слабая и похудевшая, рискнула вновь заявиться в школу, классная руководительница торжественно взяла ее за руку и отвела на общешкольное собрание, посвященное «аморальному поведению некоторых учениц». Напрасно Наташка старалась защититься, объяснить, что ее изнасиловали, и что она может назвать имя насильника, судилище было открыто. Директриса, потная от злости, трясла в воздухе рукой и ее палец тыкал чуть ли не в лицо Наташке — «позору нашей школы». К этому моменту классная руководительница успела заручиться поддержкой пионерско-комсомольского актива. Наташку осудили дружно. От нее отвернулись — деревня не город, на такие вещи здесь еще обращают внимание. Во всем поселке не нашлось ни одного человека, сказавшего хоть слово в защиту попавшей в беду восьмиклассницы. Родители, разумеется не в счет (от них она свое получила еще раньше). Поскольку позор все равно был раскрыт, подали в суд. И хотя медэкспертиза подтвердила «факт изнасилования» и прежнюю ее невинность, Наташку исключили из комсомола, в школе ей тыкали почти на каждом уроке, ходить туда она перестала, из-за чего ее сходу поставили на учет в милиции. Насильник, местный шофер, на суде заявил что, дескать, с Наташкой у него все было по согласию: сама соблазнила, возбудила до нестерпимого, а потом начала брыкаться. Вот он и подумал, что она просто капризничает, сделал свое… Его выслушали, прочитали Наташкину школьную характеристику (директриса красок не пожалела), справку, что она стоит на учете, и решили дело закрыть.