— Тебе придется очень беречь себя и…
— Ты хочешь сказать, что долго?
Она устало повернула голову на подушке.
— Как давно это было?
— Что, дорогая?
— Когда все это произошло? — Ее рука вдруг сжала его руку.
— О Джервэз!.. Робин… я все думаю и думаю о нем…
Слезы наполнили ее глаза и медленно стекали по щекам.
— Не надо плакать, дорогая!
— Я так мечтала… потихоньку… в душе… я даже тебе не говорила… Ах, я хотела бы умереть…
— Дорогая, не надо так… Ты должна стараться быть сильной…
— Дайте мне Робина… моего мальчика… Я так устала страдать, все время так ужасно страдать… Ах, если бы я только знала…
Сиделка тронула Джервэза за руку:
— Я боюсь, что леди Вильмот чересчур расстраивается. Это не годится.
Джервэз нагнулся и поцеловал Филиппу. Она пыталась еще что-то сказать, и он остановился в ожидании; но Филиппа сделала лишь судорожный, жалкий жест.
— Лучше уходите, — угрюмо сказала сиделка. Филиппа повернула лицо к подушке, и Джервэз, переведя взгляд с сиделки на нее, увидел стекавшую по ее подбородку тоненькую струйку крови; а затем она обхватила подушку руками и, закрыв глаза и стиснув губы, беспомощно зарыдала.
У Джервэза пересохло во рту; он сознавал только, что рука сиделки выталкивает его. Он подчинился немому приказу и оставил комнату; но когда закрывал дверь, он услышал душераздирающий, горестный стон. Он ждал снаружи, не в силах уйти; раздался еще стон, затем мягкий голос сиделки, легкий звук ее шагов и, наконец, голос Филиппы:
— Как хорошо… как хорошо… сейчас, когда прошла боль!
— Пустая, глупая молодежь! — сказал Билль Кардон, выслушав Фелисити, и его лицо покраснело от гнева. — Не знаю, как я это расскажу твоей матери — она будет ужасно удручена!
— Не думаю, чтобы Филь и Джервэз приветствовали это событие, — протянула Фелисити.
Она никогда особенно не любила отца; если он и относился снисходительно к своим детям, то это была снисходительность слабости. Девиз: «Все, что угодно, за спокойную жизнь, пока это не стоит денег!» — принимается во многих домах почему-то за привязанность к семье. Но Фелисити никогда не заблуждалась на этот счет, и ее еще в юные годы высказанное мнение, что «папка хорош, пока его гладят! по шерстке», если и было для нее немного ранним, то, во всяком случае, было метким.
— Билль не создан быть отцом, — был один из ее последних афоризмов, — и лишь то, что мы обе уже замужем, мирит его с нашим существованием.
Но зато обе, она и Филиппа, любили, по-настоящему любили мать, которая, может быть, была слаба, глупа, иногда немного надоедлива, но зато была нежна, сочувствовала малейшему их горю и, когда бы они ни приезжали, принимала их с распростертыми объятиями.