Она увидела напряженность его взгляда и с тревогой спросила:
— Тедди, что случилось? Вам нехорошо? Нате! — Она схватила бокал шампанского и подала ему.
Принимая его из ее рук, он силился улыбнуться, чтобы успокоить ее, так как она казалась сильно встревоженной; но он уже не мог остановить этот низкий смех и продолжал смеяться смехом, полным горечи, — смеялся над собой, что жаждал слова, взгляда, а вместо этого ему предложили шампанского!
— Пейте, пейте, пожалуйста! Вы, в самом деле, больны, — просила Филиппа, и он выпил, поставил стакан и снова стал тем человеческим существом, которое она обычно встречала. — Знаете, — сказала ему Филиппа, — вы прелестно выглядите в этом костюме!.. Как раз таким, каким мы представляем себе греческого пастуха тысячи лет тому назад.
В комнату зашло несколько человек, и она весело обратилась к ним:
— Не правда ли, Тедди выглядит чудесно?
— Красавец парень, что и говорить! — добродушно согласился Сэмми и прибавил, вставляя в глаз монокль: — Клянусь моей душой, вы выглядите, как молодой бог. Я бы сказал, что все дело в ваших ногах. У большинства парней, которым приходится обнажать ноги, нет таких ног, которые годились бы для этого, поверьте мне. Но у вас ноги — высшей марки.
И правда, Тедди Мастере казался обласканным солнцем юношей гор; к тому же его лицо в это мгновение носило тот мрачный оттенок страдания, который утончает лицо, делает его одухотворенным.
У него была фигура настоящего римлянина — стройные бедра, стройные лодыжки и колени и та чистая линия подбородка и шеи, которая так трогает в человеке.
В эту минуту вся его горечь куда-то исчезла; он стоял и слушал, что говорила Филиппа, и глядел на нее с любовью, насколько мог себе это позволить.
Вскоре наступила их очередь, и ее рука лежала в одной его руке, а другой он обнимал ее стан.
Сквозь окутывавший ее тонкий белый шифон он чувствовал ее ускоренное дыхание и чувствовал ускоренное биение собственного сердца, отвечавшего на него.
Они танцевали, как луч солнца по волнам — так же легко, так же весело, с таким же очарованием движений.
Раздались бурные аплодисменты.
— Еще раз? — выдохнула Филиппа, стоя в полутьме за кулисами. — Повторим?
Оркестр заиграл. Словно зачарованные, они стали танцевать под музыку Дебюсси…
Джервэзу казалось, что он смотрит на них пристальным взором души, как если бы его взор вышел за пределы обычного зрения, и ему чудились в танце интимность, влечение.
Он не аплодировал; его руки, холодные как лед, несмотря на жару в зале в этот вечер, были стиснуты в карманах. Он вдруг опустил глаза, боясь, как бы кто-нибудь не прочел в них выражения, которое, он знал, надо было скрыть. И все это время он ощущал жгучий стыд; он знал, что мысленно оскорбляет Филиппу, и знал, несмотря на волны ревности, грозившие захлестнуть его и делавшие его физически слабым, что он несправедлив к ней.