— Они любили меня… — Ее голос дрогнул. — Они мало бывали дома, но… Если б вы знали, что с ними случилось!
— Я знаю.
— Если б знали… — повторила она и разрыдалась, закрыв лицо руками.
Я стоял над ней, мучительно ища слова утешения. И не находил… И подумалось: пусть выплачется, все равно мне нечем ее утешить. Я подошел к окну, за которым голубело стылое зимнее небо. И когда рыдания ее стали понемногу утихать, спросил, обернувшись:
— А как с портретом? Понимаю, тебе сегодня не до этого… Но раз уж ты пришла — может, попробуем?
Она ответила не сразу. Достала платок, вытерла слезы и нос и лишь тогда проговорила:
— Мне просто хотелось вас увидеть. Просто, чтоб не быть одной… — Она выпрямилась в кресле и прерывисто вздохнула. — Но если вы хотите, я могу… Только стоит ли рисовать такую зареванную? Может, лучше в другой раз?
Но я-то видел: эта вытянувшаяся девочка-подросток, которую, наверно, уже скоро можно будет назвать девушкой, именно сейчас так и просится на холст. Слезы не оставили следов на ее лице, но омытые ими грустные глаза стали, казалось, еще больше и прекрасней.
— Давай попробуем, — сказал я.
У меня был отрез золотистого китайского шелка, купленный еще в Париже. Попросив Дженни привстать, я задрапировал им кресло и убедился, что это именно тот фон, на котором она лучше всего будет смотреться в своем строгом черном платье. Затем я усадил ее, установил мольберт и стал ждать, когда солнце сместится немного вправо, чтобы свет падал так, как хотелось бы. Дженни молчала, погруженная в свои думы, и я тоже помалкивал, боясь разбередить ее неосторожным словом. Наконец я дождался нужной освещенности и приступил к работе.
Думаю, вряд ли нужно описывать начатый мною в тот день портрет — вы можете увидеть его сегодня в нью-йоркском «Метрополитен» и на многочисленных репродукциях. «Девушка в черном» — так назвали в музее это полотно, но для меня это всегда была и будет просто Дженни.
Первые минуты я чувствовал некоторую скованность, наверно, потому, что слишком волновался. Но потом дело пошло. Я работал в каком-то трансе, не видя ничего вокруг, не замечая времени, — писал, будто слившись со своей кистью. Прошло, наверно, часа два с лишним, и за все это время ни один из нас не произнес ни слова.
Вдруг я увидел, что Дженни как-то странно поникла и стала сползать с кресла. Испуганный, я бросился к ней, успев подхватить, когда она уже валилась на пол. Я осторожно перенес ее, удивительно легкую, на кровать и уложил, прикрыв пальто. И только тут она открыла глаза.
— Я просто устала, Эдвин, — прошептала она и улыбнулась мне застенчивой, извиняющейся улыбкой.