— Вы даже не сказали, рады ли меня видеть, — полушутливо надув губки, упрекнула Дженни.
— Будто ты сама не видишь, — отвечал я, усмехнувшись про себя этому первому невинному кокетству.
И мы начали наш сеанс, который, должен признаться, дался мне куда труднее, чем предыдущий.
Дженни была на сей раз непоседлива и говорлива. Ее переполняли новые впечатления, и ей не терпелось ими поделиться. То и дело она просила «на минутку прерваться», но минутки эти получались безразмерными, потому что, начав рассказывать, Дженни никак не могла кончить. И в конце концов я перестал прерываться, позволив ей болтать сколько влезет.
Каждая деталь ее жизни в монастырском пансионе казалась Дженни важной и интересной. Один рассказ сменялся другим. И про их девичий хор. И про монастырскую оранжерею, где им разрешается покупать у монахинь фрукты. И про придирки классной наставницы, чье прозвище даже не совсем прилично произнести. А вот в сестру Терезу, всегда такую спокойную и приветливую, все девочки просто влюблены, и ее уроки — самые желанные… И конечно, в центре всех этих рассказов была Эмили, с которой они жили в одной комнате и делились всем на свете — от чулок и тетрадок до самых заветных тайн. Под страшным секретом Дженни поведала мне, что на туалетном столике Эмили стоит — разумеется, когда они остаются в спальне одни, — фотография молодого человека с задумчивыми глазами и волнистой шевелюрой, в студенческой куртке со стоячим воротником, а внизу печатными буквами выведено имя: м-р Джон Гилберт.
И много еще чего рассказывала мне моя повзрослевшая гостья, но, каюсь, я многое пропустил мимо ушей, поглощенный работой. Работой, которая оказалась неизмеримо сложней, чем думалось вначале. В тот первый раз мне позировала одна Дженни, а сегодня — совсем другая… Да, можно было, наверно, как ни жалко, отбросить прежнее и начать все сначала. Но я понимал, что тогда мне уж точно не закончить сегодня портрет. А кто знает, когда я увижу ее вновь, и — какой она будет…
Никогда я еще не работал так напряженно и сосредоточенно. Дженни беззаботно болтала, а взгляд мой впитывал каждое ее движение, каждый вздох, каждый лучик ее глаз, и кисть, словно напрямую соединенная с моими зрачками, спешила перенести все это на полотно. В какие-то минуты мне начинало казаться, что я вижу даже больше, чем можно разглядеть, — озаренно вижу, каким было это лицо вчера и каким станет завтра. Поистине я чувствовал себя пловцом, одолевающим поток времени, дерзнувшим запечатлеть то, что не лицезрел еще ни один художник. И это ощущение неповторимости происходящего, казалось, передавалось моей руке. Время от времени я отходил от мольберта, чтобы взглянуть на рождающийся портрет со стороны, и каждый раз все больше убеждался, что подобного из-под моей кисти еще не выходило. Убеждался с радостью и словно бы даже с каким-то тайным испугом.