Все закончилось для Михаила Сергеевича. Потому что теперь и он понимал, что ни аппеляции, ни обращения ко всем свободомыслящим людям Мира ему не помогут. Великороссия изменилась. Великороссии не нужен был больше он, несгибаемый борец за светлые идеалы демократии и гласности, не нужна была больше его "Воля к Перестройке", не нужны были больше его ум, его сердце, его боль за народ и Отечество. Все изменилось, борьба закончилась, и впереди Сергеевича ожидала ледяная, с климатом, убивающим медленно, но верно – Аляска.
Обмякшего, не способного пока еще оправиться от шока, его вывели из зала суда.
В камере Михаил Сергеевич долго не мог найти себе места. Нужно было что-то делать. Нужно было как-то продемонстрировать власть придержащим, что не все так просто, что его голыми руками не возьмешь, что он всегда и везде найдет способ постоять за себя, за свою честь, за свое достоинство. Но волна слепого отчаяния уже захлестнула его. Он не находил за ее пеленой выхода и лишь заламывал руки, проклиная себя за беспечность и самомнение, проклиная своих молодых братьев по Обществу, что не сумели понастоящему убедить его в серьезности изменений, произошедших в Москве с приходом нового Князя.
Утром Михаила Сергеевича отправили по этапу. Согласно принятому в середине двадцатых годов правилу, против которого не раз, в частности, выступали с петициями оппи, считая op`bhkn "бесчеловечным, унижающим достоинство личности", Сергеевича сковали в паре с другим новоиспеченным катаржником: высоким и несколько грузным субъектом, совершенно седым, с мрачным выражением на простом ("мужицком") лице. Лицо это показалось Михаилу Сергеевичу смутно знакомым, но он был слишком занят собственными мыслями, чтобы вспоминать, где он мог его видеть. Да и сам субъект не спешил знакомиться.
В закрытом самокатном фургоне под тарахтение мотора их привезли к поезду, уходящему на восток, и посадили в специальный вагон, за решетку из прочных вертикально установленных прутьев. Михаилу Сергеевичу не впервой было ехать по этапу, и он ожидал, что сейчас наручники, сковывающие его с высоким незнакомцем, снимут. Но ничего подобного не произошло. Молодой, курносый, с открытым, в веснушках, мальчишеским лицом охранник навесил замок и ушел в глубь вагонного коридора, поезд тронулся, а наручники ("позорные кандалы") так и остались, соединяя собой запястье Михаила Сергеевича с запястьем высокого. Высокий перехватил немой вопрос во взгляде Михаила, понимающе кивнул и сказал (с издевкой, что ли?):
– Новый веник по-новому метет. Новый Князь – всегда новые правила. Не до удобств каторжан. Не правда ли, брат Михаил?