— Слушайте, — взмолился эксперт, — пойдемте к костру. Заели эти сволочи, спасу нет. Вас они не трогают, вам хорошо...
— Я с ними в кежемских лесах мирный договор подписал. Правда, неравный: они меня жрут, а я их не трогаю. Нервный расход меньше. И нет такого уж зуда. Так вы не ответили, читали?
— Нет, — сознался Леонид Федорович. И тут же посетовал: — На классику времени не хватает.
— Я тоже не читал. Да, действительно, лучше классику. Впрочем, современных надо читать, хотя бы своих местных. Особенно мне — ведь с кем дело имеем? Народ в большинстве одномерный, жизни не знает, живет легендами и надеждами. Но из писаний современников я тоже мало чего узнал. Так!.. Такого навыдумывают, такого понапишут — где и берется! Все норовят посложнее, позаковыристей, а получается пустота. Хотелось бы поговорить об этом с нашим Чарусовым... Вы не заснули там Владимир Антонович?— спросил он, не повышая голоса. Владимир Антонович понял, что следователь хочет удостовериться в том, что он слышал весь их разговор, и сказал так же тихо:
— С вами уснешь!.. Один тут уже уснул, а где он? .
— Ну, тогда ведите к себе. Темнеет что-то быстро.
Они пошли по следам баяновской группы и через несколько минут вышли к табору.
Рядом с большим срубом, увенчанным фронтонными стропилами, стояла двухместная палатка, светились свежетесаные бревна, горел костер, где над таганком колдовал Витязев. Баянов что-то писал, разложив бумаги на длинном столике, сооруженном из широкого сколота на березовых столбиках. Меж деревьев висели длинные низки грибов, вялилась рыба, укрытая от мух тюлем. Щепа была сложена в аккуратные поленницы, и все вокруг было вроде как подметено. Кострище окопано по всем плакатным правилам. То есть стройка, по словам Размыкина, оказалась меньше всего похожей на настоящую стройку с ее милым сердцу безобразием, а все на тот же противопожарный плакат, нарисованный пунктуальным художником. И эта невсамделишность, чистота и порядок свидетельствовали для Размыкина не что иное, как глупую игру, которая велась здесь жировавшими бездельниками. Но сруб был настоящий, бревна лежали ровно, по ватерпасу, углы пригнаны по отвесу, без зазоров, так что мха было не видно, и пазы были выбраны достаточно глубоко, по профилю нижнего бревна и вроде бы тоже без мха, но он прокладывался и прокладывался хорошо, как следовало. Размыкин неторопливо обследовал каждый венец, но изъяна нигде не нашел — на совесть поработали мужики. С чего-то вдруг ему вспомнился барк, вытащенный из моря на ялтинскую набережную и отданный под питейное заведение. Вспомнился, наверное, потому, что Размыкину было жалко корабля, отреставрированного искусными краснодеревщиками и обреченного на такую бесславную участь, и теперь эта жаль возродилась в душе при виде ювелирно сделанного сруба, о чем он не преминул поставить в известность сопровождающего его Владимира Антоновича. Потом он так же обстоятельно осмотрел снаружи палатку, повертел в руках табличку с надписью: «Ушел на почту» — это была не табличка, а изящная миниатюрка. Сливочный прямоугольник бересты, будто разлинованный природными черточками, был распялен на легкой дощечке ровно, без горбинок и вздутий с помощью сосновой проваренной смолы и прибитый мелкими деревянными гвоздиками, штифтами, какими когда-то сапожники подбивали сапоги, но прибитый так, что «головки» штифтов образовывали простенький, изящный орнамент. Надпись была строгая, как табличка «Мест нет» на столике гостиничного администратора, написали ее толченым углем, замешанным на той же живице, довольно толстым слоем, и буквы, очерченные каким-то острым предметом, казались выпуклыми, налепленными, объемными, так что, будь эта табличка действительно в каком-нибудь газетном киоске, люди специально подходили бы рассматривать ее и нисколько не возмущались бы отсутствием киоскера: табличка как бы утверждала, что владелец ее имеет самое законное право никогда не опускаться до присутствия быть на месте.