Табари подготовил группу ребят, которые в эту минуту должны были выбежать из леса – они месяцами не бывали в лесу, и сейчас их детские голоса отдавались звонким эхом меж деревьев. Зодман удивленно повернулся, когда они пробежали мимо, и перехватил маленькую, коренастую краснощекую девочку. Она не знала английского, а он иврита, так что они просто уставились друг на друга; она сделала попытку высвободиться, но араб из-за спины Зодмана знаком напомнил о том, чему научил ее, и девочка поцеловала американца. Зодман притянул малышку к себе и наклонил голову. Потом он отпустил ее, и девочка вместе со всеми побежала к машине, которая должна была отвезти детишек в их деревню. После длинной эмоциональной паузы Зодман с трудом сказал:
– У моих родственников в Германии было много детей… – Он вытер глаза. – Как хорошо, что теперь дети могут свободно бегать в лесу. Всю остальную дорогу он молчал, а Элиав нашел Табари и прошептал:
– Черт побери, поставь табличку на место!
Араб отказался:
– Он снова и снова будет возвращаться сюда.
Они двинулись в Цефат, маленький изящный городок, спрятавшийся в горах. Подходило время утренней молитвы, и Элиав объяснил:
– Здесь во всех синагогах не предназначено мест для женщин, так что Веред было бы лучше подождать в машине. Кюллинан и Табари – не евреи, но я взял для них кипы, и они могут войти. У меня есть кипа и для вас, мистер Зодман.
Он повел троих богомольцев в сторону от главной улицы, вниз по крутым аллеям, вьющимся по горным склонам. Порой улочки настолько сужались, что Зодман мог, вытянув руки, коснуться стен противоположных домов. Порой дома соединялись на уровне вторых этажей, и тогда приходилось идти по туннелям, петляя в лабиринтах истории. Наконец Элиав толкнул маленькую дверь, которая вела в тесную комнату, площадью не больше двадцати пяти квадратных футов. Вдоль стен тянулись каменные скамьи, которым было не менее ста лет от роду, и на них сидели люди, казавшиеся еще старше: они были бородаты, сутулы и подслеповаты; на них были длинные черные лапсердаки и меховые шапки, у некоторых на плечах были талесы, белые молитвенные накидки с черными кисточками. Но первым делом бросались в глаза длинные и прежде ухоженные пряди волос, висящие вдоль ушей, и, когда старики молились, раскачиваясь вперед и назад всем телом, те тоже качались в такт их движениям.
Это были евреи-хасиды, собравшиеся вокруг раввина из Воджа, святого человека, который много лет назад эмигрировал из этого русского города, приведя с собой этих стариков, да и других, которые уже скончались. Маленький знаменитый человечек сидел, съежившись, сам по себе, закутавшись в талес, и, кроме его густой седой бороды и пейсов, обращали внимание проницательные голубые глазки. Его знали как воджерского раввина, и это была его синагога; но еще лучше всем был известен его шамес, служка, высокий, мертвенно-бледный, беззубый человек в грязном халате, подол которого, собиравший всю грязь с пола, просто задубел. Он носил растрескавшиеся ботинки, которые скрипели при каждом шаге, когда он от одного рутинного занятия переходил к другому, а его меховая шапка была трачена молью и покрыта пятнами. Когда он провел Элиава и его трех гостей к скамейке, Элиав шепнул: «Когда он спросит: «Коэн или Леви?»