– Шестьсот лир! – крикнул шамес прихожанам, и все замолчали, глядя на Зодмана, даже сам ребе. Американец вернулся на свое место и до самого конца службы не проронил ни слова.
Кюллинан, привыкший к строгости католических служб, при которых расписаны и слова священника, и участие хора, был не в состоянии понять еврейский ритуал. В нем не было ни организации, ни порядка, ни даже красоты. Женские голоса отсутствовали. Шамес то и дело шаркал вперед и назад, ребе молился сам по себе, и у каждого была словно своя синагога. Он бросил взгляд на двух стариков в углу, все еще обсуждавших свои деловые проблемы, и решил, что, пусть даже иудаизм полон для Зодмана глубокого смысла, ему никогда не заменить сдержанную красоту католицизма.
И стоило ему только осудить эту религию, настал момент, которого он никогда не смог забыть, – одно из самых сильных религиозных переживаний в его жизни. В последующие годы, когда он раскапывал слои еврейской истории на Макоре, оно могло вернуться в самый неожиданный момент и бросить свет на то, что он старался понять. Все началось очень просто. Шамес подошел к старику, сидящему рядом с Зодманом, и дал понять, что тот должен снять обувь. Старый еврей сделал это, а служка подошел к шкафчику под нишей, и, пока остальные молились, он, звеня связкой ключей, выбрал из нее один и открыл дверцу шкафчика, за которой стоял медный кувшин. Он протянул его старику, который отправился к водопроводному крану за дверью, а служка расстелил узкий коврик. Еще три человека сняли обувь и, когда первый вернулся с водой, омыли руки. Затем появились четыре талеса, и четверо босоногих мужчин прикрыли ими головы – не плечи, а только головы – и, заняв места на коврике, стали безмолвно молиться, сидя лицом к стене.
Теперь и у ребе изменился голос. Он нараспев произносил короткие фразы, а четверо евреев в талесах повернулись лицом к единоверцам и, склонившись в поясе, вытянули руки так, что теперь лица их скрывало нечто вроде полотняного шатра, из-под которого были слышны их голоса, и в этом странном положении они стали издавать трогательные стоны, бессмысленные, но выразительные. Кюллинан смотрел на эти призрачные фигуры евреев, головы которых были скрыты под покровами, и пытался понять, что это представление может значить. Оно было архаичным и в то же время страстным. Голоса выпевали какое-то послание из самой древней истории человечества, но наконец накидки были откинуты и голоса стихли. Церемония, какая бы она ни была, подошла к концу, и семнадцать разных человек издали совместный стон, готовясь завершить семнадцать разных служб. Ребе пробормотал молитву, и служба в синагоге подошла к концу.