– Ведь они все, кажется, погибли? – спросил маленький глава общины.
– Да, но их идеи победили.
– И ты взял себе другое имя.
– Да. Теперь я часть Эрец Израиля.
– И все случилось так, как я и предсказывал, верно?
– Не совсем.
– И ты будешь нашим министром, и будешь заниматься теми идеями, о которых мы спорили?
– Да, и я надеюсь, что вы поможете мне найти кое-какие компромиссы.
Ребе помрачнел и обеими руками вцепился в бороду.
– Никаких компромиссов быть не может, – сказал он. – Никогда. У Израиля нет права существовать иначе, чем религиозное государство. – А когда Элиав стал уговаривать его найти какой-то выход, который позволит Ципоре Цедербаум выйти замуж, ребе отказался его слушать. – Есть закон, – упрямо сказал он. Но, взяв Элиава за руку, он пригласил его: – Идем в синагогу. Будешь стоять рядом со мной. И ты поймешь, что такое Израиль. – Элиав запротестовал, что он должен ехать в Тиберию, но ребе не отпустил его. – Это самое главное в твоей жизни, – сказал он, увлекая Элиава в синагогу, где уже, как обычно, звучали молитвы – но только сейчас тут было более шестидесяти человек, а не скромные семнадцать. Все на разные голоса громко распевали «Леха Доди».
После вечерней службы старый раввин вернулся домой, но и сам не стал есть, и Элиаву не позволил перекусить, а в четверть двенадцатого двое мужчин попрощались с женой раввина и по живописным кривым улочкам Цфата добрались до пустого зала, где уже ждали более сотни евреев в церемониальных одеждах: длинные, худые мужчины в меховых шляпах, невысокие, полные деловые люди в длинных лапсердаках и многочисленные молодые люди в белых талесах. Все они были хасидами Цфата, полными исступленной любви к Богу, и теперь они молча выстроились вдоль U-образного стола, пока их драгоценный ребе устраивался во главе его. Сидел только он один, как король. И только перед ним стояла тарелка. На этом празднестве есть будет только он один.
В полночь старший помощник, который действовал как шамес, служка, поставил перед ним миску с супом, и, поскольку при этом ритуале не полагалось ни ложек, ни вилок, ребе поднес миску к губам в густой бороде, сделал глоток и церемонно отставил миску в сторону. Едва он это сделал, молчаливые хасиды торопливо расселись по местам, и сотня напряженных рук нырнула в миску. Пальцы с добычей, выловленной в священной похлебке, отправлялись в рот, пока миска не опустела.
Затем появилась рыба, от которой ребе съел только кусочек, а сотня ждущих рук принялась раздирать ее, пока на тарелке не осталось лишь несколько косточек, потому что в Цфате высоко ценилась возможность сказать: «Я ел рыбу у ребе». Шамес принес миску с разными овощами – именно их и именно так, голыми руками, в древности ел царь Давид, когда путешествовал из Иерусалима в Галилею, и снова ребе лишь ритуально попробовал овощи, и снова все отчаянно накинулись на миску, откуда выскребли все, до последней горошины; для Элиава эта борьба за право сунуть в миску хоть палец была просто отвратительна, хотя он знал, что у хасидов такие трапезы проходят еженедельно.