— Ольга Андреевна, а сноха ваша где? Не живет, что ль, с вами?
— Нет, Мариночка, не живет…
— Почему?
— Потому…
— Ну, а материально–то хоть помогает? Или нет?
— Знаете, мне не хочется об этом говорить, Мариночка…
— Значит, не помогает. Вот же сволочная баба…Замуж, что ль, вышла? Так пусть хоть алименты на Петечку платит тогда! При вашей–то теперешней бедности каждая копеечка на счету! Иль опять скажете, что я не права? Что надо личность человеческую с рождения уважать, и всякое такое подобное?
Вот не хотела Ольга Андреевна касаться больной темы, а снова взяло и прорвало ее, как давеча на слезы горькие. Видно, тоже накопилась в душе обида на легкомысленную невестку, как и горечь эта неизбывная, слезами вышедшая. Все, все она рассказала Марине, все про Аллу выложила. А главное, с удовольствием рассказала, и с удовольствием изошла на обвинения и попреки в ее адрес – и про то, как собралась она в свой Нюрнберг практически за один день, и про то, как просила не писать и не звонить ей туда, потому как бездетной да безответной представилась жениху своему немецкому, и про то, как не поинтересовалась ни разу, на что они тут существуют, и про то, что заваливает их теперь письмами без обратного адреса, в которых рассказывает в подробностях про заграничное свое богатое житье–бытье - только Петечку да Васеньку расстраивает зазря… Впервые Ольга Андреевна так вот вдруг разошлась да разоткровенничалась. Впервые прозвучал словами настоящий, отчаянный крик души, в котором было все – и стыд перед внуками за свою немощь, и неверие в эту так ожидаемую ими и вожделенную динамику в замерших ее мышцах, и страх признаться им в этом своем неверии, и еще больший отчаянный страх за Василисино с Петечкой будущее…
— Вот, Мариночка, смотрите – все, все взялось в доме этими ее письмами! И на подоконнике письма, и на холодильнике письма, и на Петечкиной полке письма – все тут в письмах от уважаемой фрау Майер! Вот, посмотрите! Они за мной, внуки мои, горшки выносят, а потом письма ее плаксивые читают о том, как она там по ним скучает да тоскует! А то, что у них будущего никакого нет, ее не волнует. Обидно… Васенька, она же, знаете, такая умница у нас. В отца пошла, в Олега, сына моего. В Сорбонне учиться собиралась, знаете…
Она разложила веером перед Мариной и впрямь лежащие на кухонном столе четыре толстеньких одинаковых конверта с заграничными марками, и даже похлопала по ним тыльной стороной ладоней:
— Вот! Пожалуйста! Вот она как нам помогает! Хотя и бог ей судья, конечно…
Ольга Андреевна вдруг сникла и махнула рукой в далекое пространство. Выразительно так махнула, будто невестка Аллочка могла ее в этот момент и слышать, и видеть…И тут же остыла будто, и, словно пожалев о сказанном, сгребла разложенные веером письма в кучку и отложила в строну, и не заметила совсем, что писем в этой кучке оказалось уже не четыре, а три, и что одно из них скоренько и благополучно перекочевало в большой накладной карман Марининой модной юбки и улеглось там уютно, будто только там и было ему самое законное место.