— Да? – обрадовано повернулась к ней на стуле свекровь. — Правда?
— Правда, правда…
— А и то, а и пора! – с удовлетворением констатировала старуха. – Чай, не девушка уже молоденькая, узнаешь скоро, почем фунт старости–то продается…Вот вспомнишь теперь меня! Ну и ладно, ну и хорошо, пойду я, нето…
Она тяжело сползла со стула, опираясь о край столешницы, поковыляла на отекших ногах в прихожую. Настя проводила ее до дверей, вернулась на кухню к Костику.
— Мам, как ты ее терпишь столько лет, я не понимаю? Полное ведь убожество! Ты посмотри только, как мало этой старушке нужно для счастья — чтоб у другого такая же болячка была. А особенно у близкого… Эх, мерзок человек по сути своей…
— Да ладно тебе, сынок! Жалко, что ли? Надо ж мне было ей приятное сделать. А то вообще отсюда никогда бы не ушла… Пусть порадуется немного! Когда мне плохо, ей всегда хорошо. Вот и приходится болезни себе придумывать всякие разные…
— Да… Женскую мудрость, ее умом не измерить…
— Хотя иногда так охота бывает по ее старой башке треснуть, аж руки чешутся! Ты ж знаешь, у меня б не задержалось… Да только с Николаем связываться неохота, он же за свою мамашу нас всех всмятку собьет, а тебе опять больше всех достанется!
— Мам, а что, он и правда не отец мне?
— Костик! Да что ты говоришь такое!
— А что? Может, мне так думать приятнее… А борщ классный, мамуль! Просто произведение искусства! Спасибо, я пойду. Мне позвонить надо…
— Так в комнате же отец спит!
— Да я тихо…
Он осторожно вошел в родительскую спальню, где стоял за большим шкафом и его маленький, почти детский диванчик, остановился около разложенной тахты, на которой спал отец. Не заставленное мебелью пространство комнаты только и позволяло стоять вот так, и бедному глазу не было куда упереться, только сюда – то есть в это выползающее из–под несвежей майки отвратительно–волосатое пузо, в это красное спящее лицо с открытым широко ртом, издающим противные булькающие звуки, идущие, казалось, из самой глубины отдыхающего от тяжелой физической работы организма и периодически прерывающиеся, будто еще немного, еще чуть–чуть – и задохнется этот противный мужик навсегда, и не будет у него, наконец, никакого такого отца, рабочего человека Николая Трофимыча… Постояв так минут пять и вдоволь насладившись своей неприязнью, он протянул руку, подхватил с полки старой лакированной «стенки» какую–то неказистую металлическую вазочку и, подняв ее высоко над головой, с удовольствием разжал пальцы. Вазочка, издав положенный ей при ударе о деревянный пол резкий дзинькающий звук, со звоном быстро покатилась под тахту, словно пытаясь поскорей скрыться от идущего сильными потоками в разные стороны брезгливого Костикова нахальства.