Они вошли на территорию Собора и сразу окунулись в золотой свет, который струился с мозаичных ликов. Осмотрев фрески, они пошли в кафе выпить кофе, после чего отправились осматривать Дворец дожей — ведь вчера вечером они видели только внутренний дворик. Потом Мерри так и не вспомнила, что это была за картина и в каком зале они ее увидели. Наверное, Веронезе. Как бы там ни было, на картине была изображена аллегорическая фигура обнаженной женщины: то ли Справедливость, то ли Мир, то ли Доблесть одаривала своим благорасположением или просто благославляла Венецию, — словом, Мерри сказала Гринделлу что-то по поводу этой картины, а затем заметила, как ее неприятно поразил свист во время вчерашнего просмотра. Ей запомнилось собственное замечание, потому что разговор внезапно перешел в другое русло — так заплутавший в венецианских улочках пешеход хорошо помнит последний закоулок, после которого он перестал ориентироваться в городской географии. После этого случайного замечания они совершенно естественно перенеслись на несколько месяцев назад, к тому дню, когда она снималась в эпизоде погони и давала интервью Джослин Стронг, написавшей впоследствии безобразную статейку. Она рассказала об этом Гринделлу потому, что это имело и к нему какое-то отношение: ведь он как-никак был тоже связан с кинобизнесом, занимался рекламой на киностудии и, что важнее всего, был ей вроде бы другом. Она рассказала, какая это была злая статья и что она была написана из чувства личной мести. Она даже упомянула о связи отца с Джослин Стронг.
— Да, я знаю, — сказал Гринделл.
— Вы?
— Я ведь был там. То есть свечку им я не держал, но все это произошло на моих глазах. Печальная история.
— Да, — сказала Мерри. — Я иногда думаю, что у меня могла бы совсем по-другому сложиться жизнь, если бы этого не случилось.
— Она была такая чудесная женщина!
— Кто? Мама? Я и не знала, что вы знакомы! — удивилась Мерри.
— Да, были знакомы. Знакомство очень недолгое, к сожалению… Мы… Я… Мы встречались несколько раз. В Париже и в Швейцарии…
— Как в Париже? Она не бывала в Париже. И насколько мне известно, никогда не была в Швейцарии. Она ведь живет в Лос-Анджелесе.
— Живет в… — начал Гринделл. И осекся. — Ах, простите, я… спутал.
— Как странно, — проговорила Мерри.
Гринделл ничего не сказал. Похоже, он хотел замять этот разговор, и у Мерри тоже не было никакого желания продолжать, но что-то ее все-таки заинтересовало и обеспокоило. Она уже не смотрела ни на картины, развешанные по стенам, ни на старинные доспехи в витринах, а мысленно перебирала весь их разговор, пытаясь восстановить каждое слово. И наткнулась на одну фразу, которая кольнула ее, как острый шип.