АННА КЕРН: Еще бы мне, Анне Петровне, и кого-нибудь ревновать! Пушкин своей Мадонне таких стихов не подарил. Мне он написал: «Я помню чудное мгновенье…» — не мне — своему собранью, меня он так никогда и не полюбил — чего желать доброй женщине. Жениться ему на мне нельзя — не может же Пушкин так, ни на ком, жениться, что я буду мечтать, яду ему в чай сыпать, иль Наталью Николавну толченым стеклом… И мужу моему Володеньке к загробной тени ревновать не приходилось, он мальчик был, наши дела взрослые, он, кажется, и не понял, и понимать не захотел — когда жизнь суровая, то на бриллиант смотришь, размышляя, за сколько его можно заложить, а не какие тайны он хранит. Нрав мой веселый — я и всплакну, когда романсы про чудные мгновенья запоют, и делами займусь, и жаль, жаль, что и круг, и досуг, и средства не те, чтоб себя холить да засмотреться на кого-то, как на яблочко едва спелое, Клеопатрой, с гордостью за свои года, за свои победы. Покойник Александр Сергеевич бы одобрил…
ИННА: Любите ль вы Пушкина, так, как я его люблю? Знаю наизусть, это нетрудно. Мама читала в детстве самое трудное, чтобы не понимала. Захочу — буду читать сама, не захочу — СЛОВО уже будет мне проповеданным. Клетки мозга не восстанавливаются, но, покуда живы, они чисто и светло, по порядку, в полной гармонии заполнены Пушкиным. Сейчас кроме прочитывания вдруг, зачем-то, то одного, то другого произведения самое вкусное — ловить какие-то фразы, какие-то реплики, какие-то отрывки из дальних томов. Не очень значимые — наверное, и для него самого, но подтверждающие, что он — жил, что его собрание сочинений — не найдено в пустыне, вздохов над ними, мечтаний, прилаживания ко всему корпусу готового — какая-то бы сфера создалась бы, если б и эти наметки массой стихов и прозы обросли? А хоть и на портрет его посмотреть — мельком, привычно — тоже приятно. Внешность его необычная, непонятная, больше таких не стало, раньше тоже не было, зачем он был задуман таким маленьким и таким черным, разве нечем нас было еще повеселить? Такой вот Пушкин. В родне его бесчисленной найти фамильные черты трудно. Наталья Николаевна — как анатомический атлас, никаких характерных черт, одни астенические вертикали, сбой этот генетический убери — физиономии и не вспомнить.
Пушкин — слишком некрасив, чтобы его черты видеть в дочерях и внучках-красавицах, а мальчики тоже все в матерей. Род был большой, плодовитый, небогатый — а как-то стерся. Да и слишком ярок предок, что б к потомству с какими-то надеждами подступать. Странно видеть их разноязыкую толпу — в каждом сердце должны пушкинские строки биться, а где их взять, если он ни скачки петергофские не описал, ни сдачу Москвы Наполеону, ни старушку-процентщицу, ни вишневый сад? Как это пересказать, как запомнить? Уважить народ-почитатель, конечно, нужно. В какой стране еще ты увидишь цветочки на могилке братика — Шекспира, скажем, буде существовавшего, — умершаго во младенчестве, за тихой церковью в Подмосковье похороненного? Самим Пушкиным едва ли вспоминаемого — а поклониться приятно… Собираются и Пушкины.