ЕКАТЕРИНА: Сколько людей в пушкинском окружении! Сколько подруг, любовниц, возлюбленных, друзей, врагов. Нет друга единственного, нет одной любимой, нет друга сердца. Есть тяжелая артиллерия — есть я, Катишь.
Он примирится со всеми. Жорж — его убийца. Он должен его простить. Пушкин — это Пушкин, он будет в раю, в раю сделают так, что он очистится от всего, от всех грехов. Его заставят простить Жоржа — наверное, это будет нетрудно, раз он уж будет там, не думаю, что ему захочется возвращаться, Жорж будет его проводником в такие замечательные места, и он его с радостью обнимет и поцелует в уста.
Трудней, наверное, будет простить себя — за то, что он и сам стоял с пистолетом. Неужель хотел убить? Только оттого, что тот хотел подсмеяться? Сколько людей насмешничают друг над другом в свете! Не убивать же разом!
Нужно будет все вспомнить по порядку, все свои утра, все скрежеты зубовные, все эти приливы крови к голове, когда представишь, что надо выходить из дома, бежать по городу, заезжать в дома, находить, встречать людей, которым надо будет или рассказывать, или намекать, или бросать реплики, чтобы те передали их дальше, — ни одной минуты в покое, ни одной минуты, предоставленной самому себе. У него будто бы что-то спеклось в голове. Он не мог писать, чистая струя поэзии не перетекала уже через его бесплотный, легкий, восхищающий физический облик и привлекательные привычки, в нем зрело что-то еще гораздо более серьезное, чем было раньше и чем мы ждали от Пушкина. Он должен был бы вступить в другую фазу. Не мне судить. Я умерла молодой, мне до жизни было мало дела, я убила своего брата и убежала со своей родины, я не была любима своим мужем — какой несчастный случай послал его мне! — мне хватило бы робкого петербургского чиновника, а за веселого незнатного преображенца я бы блестящей партией бы вышла — я изо дня в день на чужбине видела своего мужа с человеком, который действительно был ему дорог. Был нужен, был интересен, заполнял его жизнь и с которым тот останется на пятьдесят лет после меня. И будет мужчиной — я буду жить как в стеклянном шаре — все видя и не имея возможности протянуть руку и дотронуться хоть до одного из них. Они — другой расы, они не хотели моих прикосновений, ничего более чуждого, чем я, они около себя больше не имели. Я рожала детей непрерывно и умерла, истощенная этими беременностями и родами. Слово «литература» было для меня той веревкой, которую нельзя употреблять в доме повешенного. Я обрела покой только на небесах. Я там, где сейчас Пушкин.