Но я сделала в своей жизни все, что могла, мне удалось во сто крат больше, чем я могла рассчитывать и чем кто бы то ни было хотел бы мне дать, а убитый мною Пушкин — я из команды убийц — не сделал, я не знаю, какой части, у нас здесь нет мер и весов, но он не сделал главного.
Мы здесь все очень прозорливы, мы видим все в истинном свете, Пушкин для меня здесь не несостоятельный свояк, добрый, неприжимистый, без средств, увлекающийся, не нашедший широты души, чтобы махнуть рукой на свои не по летам щепетильности и юношеские ревнивства, — уж пристроил бы меня да и руки б потер, а — как для всех — Пушкин. Мы здесь тоже все на разных ступеньках сидим.
Когда я готовилась выйти замуж — вернее, я не готовилась, у меня не было шансов — когда моя заскорузлая судьба медленно и ржаво поворачивалась таким концом, с которого я вдруг каким-то ослепительным вихрем была сметена и вброшена совсем в другой круг, — ничего главнее в жизни у меня не было — Пушкин готовился тоже к серьезному перевороту в своей судьбе, писательской, конечно. Муж Наташи — это ведь не главное его предназначение было, верно? Ему в этом никто помочь не мог. В таких вещах пропозиций не делают. Здесь он сам и невеста, и полуночный жених. Он должен был взять сам себя и пребывал в таком же возбуждении и тревоге, как это бывает всегда. У него была и неуверенность в востребованности старой девы — уже не писалось, и нежелание менять комфортных привычек старого холостяка — положение в литературном сообществе было удовлетворительно. Но он был вроде беременной невесты или ожидающего долгожданного первенца отца. Как мой Жорж — к моему ужасу, я рожала ему одних девочек. Сравним их с пушкинским творчеством до последнего года. Оно было прекрасно — был рад и Жорж, им с бароном и тех бы не родить. Но рождение сына, отнявшего у меня жизнь и увенчавшего семейную карьеру Дантеса, — это было что-то особенное. Ожидание такого истинного наследника — нового поворота в пушкинском творчестве — больших, прозаических, великих произведений — очевидно, тоже отняло жизнь у него. Он готовился. Но дали не ему. Пушкина просто убили. Кто, чьей рукой — не важно. Это вообще-то и интересовать должно бы только меня, потому что я каждый день ложилась с его убийцей в кровать и старалась сделать так, чтобы он был всем доволен. Мои дни и вечера, моя гигиена и мои туалеты, мое возбуждение от постоянно кормящего тела и полного плодами чрева — все было направлено на то, чтобы убийца Пушкина насыщался мною не просто, не второпях, не по обязанности, а с самыми утонченными удовольствиями, с самой ненаигранной полнотой, чтобы со мной, сестрой его жертвы, было б забавней, ну или хоть так же забавно и весело, как с серьезным партнером, настоящим его близким человеком — Геккерном. Об этом были заботы всех моих предсмертных лет, этим закончилась моя жизнь.