Они видели нас, яростно махали дубинками, но приблизиться вплотную не могли, и это лишь больше раскаляло их демократическую прыть.
Внезапно выражение их лиц изменилось, оно стало умильно-подобострастным, омоновцы разом сунули дубинки за пояса, сняли с голов круглые шлемы, делавшие их похожими на инопланетных пришельцев, взяли их под мышку, правую руку протянули вперед, как будто приветствуя вождя, и затянули лихую песенку:
— Дядя Юра — хороший и пригожий, дядя Юра — на всех чертей похожий… Дядя Юра — прелестный наш толстяк! Без дяди Юры мы ни на шаг!
Затем они один за другим шмыгнули в подворотню и с Ленинского проспекта исчезли.
— Отправил их тоже в казарму, — протелепатировал мне Адольф Алоисович. — Четырьмя дураками в этой кутерьме будет меньше. А нас, кроме силовым, я еще и невидимым полем накрою… Не подавать им повода — вот что.
Избиение демонстрантов тем временем продолжалось. То, что не было оно отнюдь спровоцированно мирными соотечественниками было ясным казалось с самого начала. Ведь мы тоже шли с колонной к Воробьевым горам и видели, кто и как остановил беззащитных и безоружных людей под издевательским транспарантом: «С праздником, дорогие россияне!»
Вокруг корчились избитые и поверженные люди. Поражала нечеловеческая безжалостность наёмников Лужкова, которые продолжали наносить удары дубинками, зверски пинали уже брошенных наземь, не могущих сопротивляться мужчин и женщин.
Страшно кричали и призывали на помощь те, кого еще не коснулись дубинки, но перед ними развертывалась дикая и кровавая фантасмагория бесчинства спущенных с цепи псов оккупационного режима.
Меня потрясли широко раскрытые глаза семилетней девочки, которая, прижавшись к фонарному столбу, с непередаваемым ужасом смотрела на развернувшуюся панораму мерзкой расправы с ни в чем неповинными жертвами.
«Душа ее надломлена навсегда», — подумал я и с чувством облегчения увидел, как Стас Гагарин схватил девочку на руки и побежал с нею к той части демонстрантов, которую охраняли взявшие друг друга под руки армейские офицеры.
Площадь была залита некоей гадостью, желтоватой пеной, ею омоновцы поливали москвичей из мощных брандспойтов, установленных на самоходных установках, в воздухе стоял резкий запах «черемухи», от которой слезились глаза и першило в горле, то здесь, то там краснели на асфальте пятна человеческой крови.
Вдруг я заметил, как два дюжих головореза в касках гонят перед собою празднично одетого старика с тремя рядами орденов и медалей на груди. Бросившись к ветерану, я принял его в невидимый кокон и крепко наподдал силовым полем любителям избивать слабых и беззащитных.