Яковлев мучился, шагая по поверхности острова, и у него болел живот.
— Это сын мой болит, вы слышите, существа! — кричал Яковлев, страдая невозможностью родить. — Я сейчас лопну, и, может быть, воскресну, но мой отпрыск, мое любимое продолжение покарает вас всех, ибо я был здесь, умирая от тоски, а вы не подали мне руки, не вкололи наркоз, или морфий, чтобы не было так мучительно больно, не заняли меня затейливой беседой о целях существования, не укрыли меня одеялом и не спели мне песню. Я проклинаю вас, гады!!!
Яковлев потом засмеялся, потому что, в принципе, ему было наплевать на то, что он сказал, но это было интересно. Наконец, ему надоело ходить, наблюдая пальмы и джунгли, и он лег на песок около океана и решил отдаться своей судьбе.
— Я выпью свою чашу до дна, — сказал Яковлев, скрестив руки на животе.
Он расслабился, начал считать до десяти, но потом перестал; начал думать о своем одиночестве, но стало скучно. Ребенок внутри замер на миг, заразившись спокойствием среды обитания, но затем как будто проснулся впервые и своей свежеобразованной головой так сильно уперся в верхнюю часть неизвестного органа Яковлева, служащего аналогом матки, словно его час уже пробил и время пришло, но он не хочет обычных путей и греховных падений вниз — в этот мир, но желает вознестись куда-то в высшие сферы божественного отца и продемонстрировать некое непорочное рождение, начав свою многообещающую жизнь славно и смело.
«Что это?» — подумал бедный Яковлев, раздираемый восстающей в нем силой. Он сел, подняв руки вверх, и ждал дальнейших событий. Стало везде темно, загремел гром, начали бурлить какие-то воды, стекаемые с гор, пошел сильный дождь с градом, и молнии гордо озаряли вздымаемую ширь океана.
«Что это?» — подумал жалкий одинокий Яковлев, дрожа от холода и ужаса перед гневной окружающей его стихией. Он встал, опустив руки вниз, и даже закрыл глаза, не желая принимать участие во всем, что происходило сейчас. Но ребенок очень сильно активизировался и, извиваясь, как уж, полз все выше и выше, словно самолет, или Икар, желающий достичь черной дыры. Организм Яковлева вибрировал, будто токарный станок, ужасная боль готова была уже отключить божественное сознание, оставив реальность без присмотра, но тут случилось что-то Очень важное, и Яковлев преобразился.
Вдруг он встал на этом острове, огромный, как гора: он был бородат, статен и полугол и мог убить любого, кого хотел. От головы его шло красное сияние, как от фонаря, висящего над дверью публичного дома, руки его были волосаты и могучи, а ребенок внутри его мускулистого тела клокотал, словно лава, и рвался наружу, как пробка в бутылке шампанского. Когда Яковлев издал клич, все остальное прекратилось; воссияло солнце, приятная погода и тепло, стало все тихо и замечательно, и только ребенок все еще рвался куда-то.