Но как же жестоко ошибаются они — и Аксинья и Григорий. Как бы до этого ни была горька их гонимая, осуждаемая всеми и преступная, по понятиям того времени, любовь, теперь, вырванная из той самой родимой земли, где расцветала она и как лазоревый цветок, и как дурнопьян, она становится совсем жалкой и как бы несет в себе предчувствие своего конца. Рано улыбается Аксинья, когда едет в санях вместе с Григорием но степи и мороз румянит ее щеки, а глаза се искрятся торжеством и надеждой. Что-то не видно, не чувствуется, чтобы и Григорий разделял ее торжество.
До радости ли ему, когда он хорошо видит, что вокруг происходит, и понимает что к чему? Вокруг — разгром, некогда грозное войско катится по всем степным дорогам навстречу своей гибели, и, увлекаемые всеобщим бегством, Григорий с Аксиньей — как песчинки в этом потоке. Как бы до этого ни были горька их любовь, она своими корнями уходила в родную землю и цвела под родным небом, а здесь вокруг них — все чужое и чуждое им, здесь никому нет дела до их любви. Никто даже не осудит их, потому что люди стали равнодушны ко всему и из всех человеческих Чувств им ведомо теперь лишь единственное — инстинкт самосохранения, страх.
Жалкой и никчемной начинает выглядеть посреди всего этого любовь Григория и Аксиньи, и на это недвусмысленно намекает едущий с ними Прохор Зыков. Два любящих сердца несутся неведомо куда в урагане всеобщего отчаяния. Какая тут любовь!
И вот второй раз он бежит с нею от угрожающей ему опасности, от смерти. Еще раз Григорий и Аксинья испытывают судьбу.
Снова Аксинья по первому зову любимого готова идти и ехать с ним куда угодно. Вместе с ним она на все согласна. Ее ничто не страшит.
Теперь только и начинаешь понимать, чем же еще нас привлекала к себе эта молодая казачка, кроме, конечно, яркой своей красоты, такой же, как вешняя донская степь, пылающая лазоревым цветом.
Тем, что она так бестрепетно идет на огонь своей любви, почти заведомо зная, какую цену должна будет заплатить за свое короткое счастье, не боясь ни презрительной людской молвы, ни тяжелых кулаков мужа, ни самой смерти. Ни тогда, когда она несет по хутору свою опозоренную, но всеобщему мнению, голову. Ни тогда, когда она по первому зову Григория, по его стуку, собрав свои пожитки в узел, уходит из дома в батрачки. Ни тогда, когда, сознавая и чувствуя свою вину перед Натальей, кликушески кривляется перед ней. Ни, наконец, тогда, когда снова по первому стуку Григория, по его зову радостно выходит к нему в непроглядную ночь и скачет рядом с ним на лошади навстречу смерти.