Так нет же, не отзвучали певучие серые птахи бесстрашным рыцарям эпохи коллективизации и самой нашей юности. Вот уже полвека вновь и вновь возвращаются к их могилам и гремят, гремят. А в изголовьях Давыдова и Нагульнова не вянет вешний цвет, сносимый к ним не только со всей распростертой вокруг донской, но и со всех других отечественных и заморских степей и земель.
Сколько же за эти полвека промелькнуло под крыльями пернатых певцов, привороживших себя к Гремячему Логу!
Время и само лицо земли непостижимо изменились. Но из всего, что безвозвратно пронеслось под их крыльями, припомним сегодня лишь одно-единственное, равного которому по своему величию не было до этого во всей истории нашей планеты и вряд ли еще когда-нибудь будет. И припомним, чтобы ответить тоже на один-единственный вопрос: а смогли бы дети Давыдовых и Нагульновых, призванные Родиной в час смертельной опасности на решающий бой с врагом, одолеть его, сломать ему хребет, если бы к тому времени не восторжествовал колхозный строй?
Никому, конечно, и никогда, а может быть, и самому Шолохову не дано задним числом вызвать из минувшего тот миг молниеносного озарения, когда на длительном марше им уже бесповоротно было принято решение переброситься из седла «Тихого Дона» в седло «Поднятой целины». Легко ли было ему оставлять Григория Мелехова на развилке кровавого лихолетья? Но мы вправе сегодня сказать, что это был миг наивысшего и тревожного взлета гения, целиком и безоговорочно связавшего свою судьбу с судьбой народа. Рискну сказать, что было это в тот самый час, когда рождаются звезды и дети. Тучи бродили над донской степью и над всей русской землей. Вдруг натиском ветра с дальним громом распахнуло бессонное вешенское окно и отодвинуло в сторону двадцатые годы. Сердце продиктовало руке: «В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады». И потом уже всю последующую жизнь ты так и не смог себе простить, что не подстерег той минуты, когда «январским вечером 1930 года въехал у хутор Гремячий Лог верховой».
Это смерть спешила опередить Давыдова, которому назначено было стать бессмертным. У тех сыновей партии, чьи жизни и судьбы были выплавлены из набатного металла тридцатых годов, нет смерти. Эту участь разделяет с ними роман Шолохова, в котором восславлены и оплаканы они с такой силой.
Кто из мастеров и подмастерьев пера не вынашивал мечту о прямом и немедленном воздействии литературы на совесть и нравы современного общества? В конце концов разве не об этом же вдруг могут перекликнуться по прямому проводу высокой гражданственности и такие, казалось бы, разноликие поэты, как Маяковский и Твардовский: «Для вас, которые здоровы и ловки, поэт вылизывал чахоткины плевки шершавым языком плаката»; «Оно не звук окостенелый, не просто некий матерьял. Нет, слово — это тоже дело, как Ленин часто повторял».