Свеженцев через некоторое время принес водку, но не целый стакан, а только половину, и боцман догадался, что водку рыбак неудержно отпил по дороге. Насонов все равно сказал «спасибо» и медленно залил оставшейся жидкостью болезненную жгучесть в груди. Отдышался и, все еще слушая себя, рассеянно обратился к сострадающему товарищу:
— А куда ты все едешь и едешь? Что ты на свете видел? — И, бросив на койку бушлат, не раздеваясь, стал осторожно укладываться.
— Я много чего видел. — Свеженцев задумался, почесывая запущенную мятую бороду. — А по-другому если, то ничего не видел… Я все искал хорошего, а радости не видел, только один пьяный угар.
— Ну и дурак, что искал, — пробормотал Насонов. — Радости только дураки и дети ищут. А по большому счету надо упереться в одно место и жить не дергаясь, пока можешь…
— В одном месте не могу, — возразил рыбак. — Душа ныть начинает. Меня будто зовет кто-то и ждет. Кому-то вроде как надо, чтобы я все время ехал к нему. А я его никак не найду…
Насонов долго лежал, пяля глаза в потолок, а потом промолвил:
— Это ты хорошо сказал, что тебя кто-то ждет… А может, мне тоже поехать куда-нибудь? А здесь, верно, правды нет.
— А что, поехали… — обрадовался Свеженцев.
— Поехали…
И тихий боцман стал медленно засыпать. Свеженцев видел его потемневшее лицо: глубокие глаза провалились еще глубже — под веки, а рот устало приоткрылся и скоро стал издавать натужный болезненный храп, будто в глотке боцмана, как в тесной норе, застрял хрипящий задыхающийся зверь.
Боцман и Свеженцев проснулись раньше остальных рыбаков, всю ночь разбиравших годное добро с судна. Рыбаки теперь спали, словно измотанные тайфуном вахтенные. Из сумрачной духоты кубрика, где бродили закисшие запахи немытых две недели людей, боцман выбрался наружу — в воздушный неугомонный поток. На пирсе всегда пахло голубой свежестью моря, испорченной рыбой, водорослями, соляркой и бензином от техники. Ни один запах не мешал другому, и каждый имел свой смысл и свою историю.
Судно потрепало ураганом человеческой жадности: люди разобрали даже брашпиль — якорную лебедку, срезали мачту, все антенны и прожектор, сняли двери от кандейки и гальюна. Боцман и не предполагал, что кому-то может понадобиться весь этот металлолом.
На пирсе он неожиданно увидел множество спящих людей. Человек двадцать незнакомого ему народа в пестрой городской одежде вповалку лежали прямо на грязном деревянном пирсовом настиле. Лишь некоторые, низко опустив очугуневшие головы, некрепко сидели на толстом бревне. Многоголосые звуки беспамятного сна летели в сырой воздушный поток, перемешиваясь с морским шелестом. И если кто-то приходил на пирс, то равнодушно переступал через спящих. Боцман расспросил пирсового рабочего, который кайлал толстый трос в головке пирса, и тот объяснил, что спящий народ был из увольнительной с огромной плавбазы, где начальство объявило на всю путину сухой закон. Толпа рабочих, пущенная на берег в восемь утра, к десяти уже мертвецки напилась. Теперь этой толпе нужно было к обеду проспаться — до прихода катера с новой партией получивших увольнительную.