Беринг — переводчик русской поэзии, автор книг «Русский народ» и «Главные истоки России» (по-моему, они до сих пор не переведены на русский язык). До самой смерти в 1945 году он оставался горячим другом нашей страны. Так вот, писал Беринг, если в каждом британце есть сочетание характеров короля Генриха VIII, писателя Джона Мильтона и диккенсовского мистера Пиквика, то в русском человеке разлиты черты Петра Великого, князя Мышкина и Хлестакова (я бы добавил сюда еще и Обломова).
Этому подбору исторических и литературных персонажей можно верить, потому что человеческие типы не вымирают, а только видоизменяются. Подобный подбор фигур сложился у Беринга не из книг философов или бесед в светских гостиных, а из бессмертной чичиковской брички, летящей по российским просторам, где все разом бросается в глаза — богатство и нищета, широта души, крепость духа и мелочная скаредность, святая кротость и бытовая жуликоватость… Короче говоря, человеческий ландшафт, воспетый Гоголем, не прошел мимо очей наблюдательного британца.
Так что же он увидел в русском человеке? Прежде всего «природное изящество, обаятельность, гостеприимство, мягкость, женственность, ловкость, любовь к пассивным удовольствиям (пьянство, что ли? — О. Л.), доброжелательность, жалость к страдающим, щедрость и широту натуры». (Как тут не вспомнить Достоевского: «Широк человек… я бы сузил».) И вместе с тем, отмечал Беринг, этому народу свойственны «скачки от энергии к бездеятельности, от оптимизма к пессимизму, от бунта к подчинению».
Есть такое мнение, что в формировании русского характера немалую роль сыграла… география. «Русское историческое движение — это движение в самую невыгодную сторону, а именно: с юго-запада на северо-восток, от лиственного леса — к елкам, кочкам и тундре, от моря к болоту, — считает Виктор Ерофеев. — Только принуждение может заставить двигаться в столь невыгодном направлении». Именно в «принуждении» видит он причины того, что впоследствии легло в основу русского национального характера.
За недостатком места не стану полемизировать с амбициозным автором, оставляю этот тезис на его совести, но вот что касается географии… Непроезжие дороги, непролазные болота, глухие леса, дикий зверь и не менее «дикие» мороз и комар были тем природным антуражем, на фоне которого веками протекала жизнь русского человека. Северного человека в особенности. В местных православных молитвенниках постоянно встречаются имена потопших, древом убиенных, зверем растерзанных, демоном уведенных. Кто видел искусственные поля и луга — островки посреди тайги, тот поймет силу и упорство крестьянина-новосела. За куцый отрезок лета и части осени он должен был сделать все хозяйственные дела и обеспечить свое будущее. Труд, рассчитанный на год, иногда удавалось выполнить за месяц. А затем наступала пора затяжной зимней спячки. Происходил «резко континентальный» переход от непосильного труда к вынужденному безделью. В условиях крайностей и выковывался характер: в основе его лежала идея рывка, порыва, аврала, импульсивности, стремления к недосягаемому. Не отсюда ли пошли гулять характерные выражения «авось», «пан или пропал», «после нас хоть потоп»? Не поэтому ли получили права гражданства такие сугубо «ненашенские» словечки, как «бардак» и «кавардак»?