Не все в составе и композиции сборника безупречно: так, два письма Солженицына А. Жигулину почему-то вынесены из раздела «Воспоминания, письма, документы» в раздел «Поэзия»; некоторые аннотации — подписные, некоторые — анонимные. Можно оспорить и включение именно в данную антологию поэмы Николая Клюева «Песнь о Великой Матери» — это вещь совершенно иного размаха и своим чрезмерным в таком контексте удельным весом давит на остальной материал.
…С огромным, никак не меньшим интересом, чем стихи и проза, читается здесь документалистика: ведь беллетризация — не всегда оптимальная форма для зековского опыта, где жизненный факт сильнее художественной фантазии.
Уж все, казалось бы, знаешь, но каждый раз, читая что-то новое про быт советских застенков, чувствуешь и ужас и ярость к тоталитарной машине. Вот Челябинский централ образца тридцать седьмого года (М. Шангин, «Тюрьмы»): «Круглые сутки шевелится голая масса, копошатся люди, как черви в банке… Некоторые стоя дремлют. Ноги у них синие, опухшие, зато они первыми выходят на прогулки и возвращаются последними. Им достается лишний глоток воздуха. Под койками тоже жилье: там лежат валетом по восемь человек… Подкоечные чаще умирали. Живые день-два спали рядом с мертвецами, чтобы получить за них пайку хлеба да разделить на несколько человек. Трупы в конце концов вытаскивали волоком. Делали эту работу уголовники… Пытали не всех и взрослых (Шангину было всего семнадцать. — Ю. К.), но КРЕСТ я видел. Крест — это холл при пересечении коридоров. То ли здесь стены скреплены растяжкой — железным прутом в руку толщиной, то ли прут был прилажен специально для пыток. На нем подвешивали узников — кого за руки, кого за ноги, кого за руку и за ногу. Тут же на полу валялись заделанные в смирительные рубахи. Рубаха эта наподобие комбинезона, только широкая. В нее заделывают „клиента“, воду туда заливают, кладут на живот и стягивают ноги к голове. В тюрьме около пятнадцати тысяч заключенных. Не успевают всех вывести на прогулку. Стали водить и ночью. Тогда-то я и увидел его, крест… В ужасе проходим мимо. Висят люди, еще живые, глаза выкачены, пена с кровью изо рта. Жертвы „свежие“ орут на весь этаж, остальные, уже доходящие „до кондиции“, просто мычат…Сидим, 286 узников вместо тридцати, на которых была рассчитана камера».
…Грешный человек, мстительно мысленно заталкиваю я в такую вот камеру кого-нибудь из нынешних трескучих поклонников «Великого Евразийского Проекта Красной Империи» (А. Проханов). Пусть посидит там у параши несколько суток, а потом — выпустить и на грудь — новый «орден Генералиссимуса Иосифа Сталина» (конкурс на который проводила недавно газета «Завтра») — пусть щеголяет. «Того, что пережили мы, — говорила Анна Ахматова Лидии Чуковской 4 марта 1956 года, — да, да, мы все, потому что застенок грозил каждому! — не запечатлела ни одна литература…О том, что пережили казненные или лагерники, я говорить не смею. Это неназываемо словом…Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили».