Петр ахнул.
- Да оно не хитро! - усмехнулась старушка. - Барин-то в отъезде был, а про барынины грехи никто и не прознал! Ловка, смекалиста... Лушку застращала что ли чем? Про то я не прознала, только Лукерья-то моя к животу подушку привязывала, а Варвара Петровна много месяцев болеть изволила, и никто к ней не входил, акромя Лушки, да лекаря ейного, заморского. Так-то! Лушке моей срам от людей, ну да Варвара Петровна обижать ее не позволяла. А люди все примечают! Мне Лукерья бросилась в ноги и во всем созналась. Молила все сохранить в тайности. Машку за дочь признала, любила ее. А Варвара Петровна Машеньку вместе с барышней Катериной Степановной растила. Так-то оно, барин!
- Маша знает? - изумленно выдохнул Петр.
- Да люди болтали, верно, слух и до Машки и, вестимо, до барина дошел. А потом же, Машенька как в возраст вошла - стала вылитая барыня. Не мудрено разгадать...
- Да как же мать могла дочь свою в крепостной неволе держать?
- Дело ясно - мужа боялась. Что там про меж них было, нам не ведомо. Може, и хотела Машкину судьбу устроить, не успела - померла. Чо тут гадать?
- А кто же отец Маши?
- И-и, пойми теперь. Варвара Петровна барынька бойкая была, а барина не любила.
Петр молчал, нахмурившись.
- Значит, поэтому Машу так Степан Степаныч не любит, - в раздумье проговорил он, наконец.
- Вестимо! Сперва гнать хотел на скотный двор, как барыня померла. Барышня-то вышла замуж, княгиней стала. Упорхнула из гнезда родимого, выдала Машку отцу на расправу. А потом что-то подобрел Степан-то Степаныч, сам уж Машку в каменья, в парчу обряжать было вздумал... Не поймешь, что ль, почему? - вдруг почти прикрикнула бабка, глядя на Петрушу злыми глазами.
- Быть не может! - вновь ахнул тот. В полутемной своей «храмине» все же сумела разглядеть Авдотья, как переменился он в лице.
- Ну вот - не может! Да что с тобой, барин? Машка-то не гляди, что не красавица, любую кралю за пояс заткнет. Да только по тому самому, как помыкает ныне ею, горемычной, любая поломойка аль стряпуха, поймешь ты, любезный, как моя Машенька барину повиновалась!
Петр молчал, мрачно глядел в угол, ничего не видя. Бабка Авдотья приглядывалась к нему с любопытством.
- Вы уж, барин, на меня не гневайтесь! - вдруг присмирела она. - Обидно мне стало, чего-й то вы пришли о Машке выведывать. Люблю я Машеньку-то. Лукерья ее за дочку родную считала, своих-то детушек не дал Господь. А вам Машу грех бы обидеть, ох какой грех! Она вас из леса тащила, со всех сил, пока Антип не пришел на подмогу. Да сюда, ко мне. Вона сараюшка у избы стоит... Я, грешница, думала, Богу душу отдадите. Жалела вас Машенька. Всё молитвы над вами читала. Потом Антип уж барину все обсказал - взял вас барин в хоромы. Так вы, небось, теперь за него-то, барина, свечку Богу поставите! - усмехнулась. - Ох, грехи мои тяжкие! И чего разболталась-то я? Думала, все одно люди набрешут, дай уж я... Ведали чтоб, коль Машку обидеть решились... Пришел, расспросил, я все и обсказала! И верно! - вновь рассердилась бабка. - Чо ходить? Чего всем от Машки надобно? Несчастливая она, сиротинушка горькая. Доволен ли теперь, барин? Хошь, поди к Степан Степанычу, пущай узнает, о чем я тебе тут врала! Засерчает - так и так помирать. Я свое отжила, а Машке что уж хуже того, что есть... Так-то! Ох, грехи наши, - вновь заохала больная старуха.